"Алеш Гучмазты. Матрона " - читать интересную книгу автора

подруги.
- Гафи, ты что-то скрываешь. Пусть я умру на твоих глазах, если не
скажешь правду...
- Мне нечего от тебя скрывать, - с упреком ответила та.
Возвращаться в ночь она не решилась и осталась у Гафи. И чем дольше она
была в ее доме, тем меньше верила ей. Гафи держалась с напускной веселостью,
без конца вспоминала какие-то случаи из их общего детства, а Матрона,
тревожась все больше и больше, смотрела на нее и уже не сомневалась: что-то
случилось с ее мальчиком, что-то произошло.
- Гафи, - она перебила очередной рассказ подруги, - что с моим
ребенком? Заклинаю тебя именем твоих детей, именем того, кто из этого дома
ушел на фронт, именем Джерджи прошу - скажи мне правду!
Гафи не выдержала и заплакала.
- Что с ним случилось?
- Матрона, - только и могла произнести Гафи, - Матрона...
- Что случилось?
- Доме убежал из приюта...
В глазах у Матроны потемнело.
- И? - спросила она, заранее зная ответ Гафи.
- И нигде его не могут найти...
Свет померк для нее.
Свет померк, и мир навсегда стал для нее сумрачным.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Вот уже сорок лет она живет в сумрачном мире и давно перестала понимать
саму себя. Знает лишь, что и сердце не всегда ладит с душой. Со временем
собственная жизнь стала казаться ей наказанием Божьим: всего-то и радости
осталось - поглядывая свысока на соседских женщин, на каждую в отдельности и
на всех разом, кичиться пустой своей независимостью и свободой.
...Не прошло и двух недель со дня прихода Чатри и его гостя, как ей
стало чудиться в себе что-то неладное. Она старалась не вспоминать о
прошлом, не с начала своей жизни, конечно, а с тех пор, как исчез Доме. Ее
разум больше не подчинялся ей. Стоило задуматься о чем-либо, как начинали
слышаться чужие голоса, гомон людской, в котором не было места ее
собственному слову. Иногда звучали и голоса близких, дорогих ей людей. Эти
голоса властвовали над ней, вводили в трепет, в то состояние, когда она
начинала ненавидеть саму себя. Они ставили ей в вину, возводили в смертный
грех всю ее прошлую жизнь. И она, замирая, боялась той страшной
двойственности, когда звучание родного голоса согревало ей душу, а смысл
произнесенного поражал в самое сердце. Голоса ткали над ней серую паутину
страха, и она жила в постоянном ожидании приговора: если близкие обходились
с ней так сурово, проклиная и отрекаясь от нее, то чего же было ждать от
других? И в то же время она понимала, что не столько боится самих голосов и
тех, кто скрывается за ними, сколько того, в чем ее обвиняли. Она старалась
не слышать, не думать об этом, ей хотелось забыть их, эти голоса, родные и
желанные для ее слуха, отрешиться и жить сегодняшним днем, но она внимала им
и помимо своей воли подтверждала их правоту, чувствуя себя ничтожной,