"Алеш Гучмазты. Матрона " - читать интересную книгу автора

места и крадучись, боком, боком прискачет к ней и скажет что-то страшное.
Ворон ведь, известное дело, ничего хорошего сказать не может, он только
каркает, предвещая беду... Она и сама не заметила, как пошла в сторону от
Гафи, подальше, к самой дальней скамейке на автобусной станции. Присела и
застыдилась вдруг, коря себя за черную неблагодарность. Разве не Гафи
приняла всей душой ее беду? Разве не она вызвалась помочь ей в трудную
минуту? Матрона старалась пересилить себя, но не могла: теперь ей казалось,
что Гафи с самого начала замыслила что-то против ее сына. Она боялась Гафи и
в то же время понимала отчаянность своего положения, и снова пыталась
урезонить себя, взглянуть на Гафи другими глазами, но так и не смогла. А
Доме, уставший от хождения по городским улицам, свернулся клубочком у нее на
коленях и лепетал что-то свое, что-то рассказывал. Она не слышала его,
занятая своими мыслями, но что-то отвечала, поглаживая его дрожащей рукой,
смотрела на его светлое личико, не могла наглядеться, и сердце ее едва не
разрывалось от нежности и страха.
Ребенок угомонился, подумав, наверное, что матери не до него, и вскоре
уснул. Она не заметила, как сон сморил его, а услышав его ровное
посапывание, пожалела: надо было развлечь его как-то, расшевелить, чтобы
подольше побыть с ним, оттянуть миг расставания, но, скованная страхом, она
не догадалась сразу, а теперь уже было поздно. Теперь она могла только
смотреть на него, прощаясь, запоминая каждую черточку его лица, каждую его
ресничку и это родимое пятнышко над бровью, похожее на крохотную гусиную
лапку. Ей вдруг почудилось, что пятнышко стало увеличиваться, надвигаться на
нее, угрожая, и, вздрогнув, она очнулась, пришла в себя.
Гафи, будто ворон, кружила невдалеке, посматривала на них, торопила
взглядом, и Матрона поняла - ждать больше нечего. Она сняла ребенка с колен,
положила на скамейку и встала. Теперь она смотрела на него стоя, на гусиную
лапку над бровью, и понимала, удивляясь, что расставание с сыном больше не
страшит ее. Она не могла разобраться в себе, найти объяснение своему
состоянию: сердце ее словно окаменело, казалось, она не испытывает никаких
чувств ни к ребенку, которого сейчас бросит спящим на скамейке, ни к самой
себе, усталой и опустошенной, которой смутно, словно издалека, слышатся не
сказанные ее сыном слова: "Мама, ты скоро вернешься?" - и свои собственные и
тоже не произнесенные: "Скоро, сынок, скоро вернусь". Эти ее слова, - скоро
вернусь, - которые она больше чувствовала, чем слышала, как бы освобождали
ее и подхлестывали в то же время, отгоняя прочь от скамейки, от спящего
ребенка. Она приблизилась к Гафи, увидела, словно в тумане, ее лицо и
услышала, как мольбу, ее жалостливый голос: "Я все сделала, иди, не мучай
себя больше. Все будет хорошо. Иди. К вечеру я буду дома". Эти слова гнали
ее дальше, и ей самой уже хотелось вырваться отсюда, убежать, скрыться,
исчезнуть, и она шла, не разбирая дороги, торопилась, почти бежала, пытаясь
спастись от нескольких слов, звучавших в самой глубине ее души: "Мама, ты
скоро вернешься?"
"Скоро, сынок, скоро", - отвечала она наспех, и этот пустой ответ
хлестал ее больней кнута, заставляя бежать подальше от сына, искать то
место, где уже не будет, наконец, слышен бесхитростный вопрос ребенка.
И она спешила куда-то, не понимая, куда идет, и не видя ничего перед
собой. Она боялась поднять голову, ей все казалось, что прямо над ней кружит
огромный ворон, и стоит только взглянуть на него, как раскроется черный
клюв, раздастся злорадное карканье и прервется та тонкая нить, которая еще