"Андрей Тереньтьевич Губин.?Молоко волчицы " - читать интересную книгу автора

картиной дыру в свинухе, зато кабанчик был "как слизанный". Грамотный
станичник сказал, что картины продают за деньги, но продавать картину было
поздно: кабан залепил своими художествами ее беспредельную синеву.
...Тихо, пасом, провел Глеб стадо через Каменушку, усеянную лисьими
норами. Из-за гор, как из переполнившегося золотого озера, выплеснулось
солнце, хлынуло жарным солнцепадом в хлебородные долины. В полях
убирались.
Синенкины ломали кукурузу. Золотились горки желтозубых початков.
Сухой ветер устало звенел в лабузе. Семья работала вся. Дед Иван
кашеварил, пристроив на рогульках казан. Несмотря на разницу в вере,
Синенкины и Есауловы знались. Никто не помнит, что дед Иван происходил из
католиков, он давно православный. Дочь его Настя тоже православная, но она
самокруткой вышла замуж за старообрядца Федора Синенкина, и их дети
староверы. Прасковья Харитоновна и Настя были подружками, а в молодости
соперницами, обе любили чеканщика Федосея Маркова, которого женили на
третьей, тогда-то и подружились они. Бывало, в праздники Настя обязательно
идет из церкви к Есауловым, и сидят за чарочкой подружки, вспоминая
короткое былое. Маруська же тихо примостится в уголке, палочку карамельную
сосет, гостинец тети Паши. Иногда мать посылала девчонку за накваской к
Есауловым, славилось их молоко, хотя Федор с той накваски молока не ел -
никонианское, "волчиное молоко". С радостью бегала девчонка и по другим
поручениям, тайно глядела на Глеба, загоралась, как цветок, просвеченный
солнцем, длинная, нескладная, ноги в цыпках. Как-то без памяти подбежала к
парню, неловко сунула ему в руку свое богатство, кусок сахара. С
недоумением посмотрел Глеб на девчонку. Обдало нежностью умоляющих глаз:
не бей, не толкни, прими дар. А после сплюнул: старообрядка, некрасивая,
ровно пужало, только на грядки ставить, ворон пугать. Сахар отдал коню -
нечистая пища, но конь не оскоромится.
В станице православные и старообрядцы старались не общаться. В лоле
сближал святой труд. Да и как не поклониться тетке Насте, знаемой с
детства. Мария и Федька сами поклонились пастуху как старшему годами.
Федор смотрел вбок. Глеб низко поклонился деду Ивану, сняв шляпу белого
войлока, и задержал взгляд на смуглой шее Марии. Косы девичьи связаны
узлом, как хвосты коней в распутицу. Все бы хорошо, да уж больно высока,
верба чертова. Глеб тоже ростом не мал, под носом чернеет первый пух,
брови "как шнурки". На штанах аккуратные заплаты. Через плечо пастушья
сумка вместительных размеров. В руках запаренная на огне палка. За спиной
старенькое ружье. Пыхнула Мария. В снежно-синих глазах отсверки дальних
ледников, сахарных гор. Не смотря же, уходи! А тут - будь ты неладна! -
коса развязалась, упала на спину, а такое и жениху видеть не дозволялось,
только мужу. Кинулась девка в кукурузник, а Федька уже вырубил там серпом
будылья, дальше бежать далеко. И вдруг ледники смешались с влажной
синевой, растопились восторгом детской любви, отчаянной и молящей. Обоим
вспомнился колючий звездный вечер. Глеб шел по снежной улице. Из-за ворот
посыпались сапожки и башмачки. Парень поднял один. С визгом выбежали из
калитки кудлатые девки и разочарованно узнали башмачок: "Маньки Синенкиной
жених, а ей-то года не вышли!" Мария стояла тогда ни живая ни мертвая,
заливаемая синими снежинками счастья. Глеб зачерпнул башмачком снегу,
отдал девчонке и зашагал дальше. Мария стала мечтать о нем и на троицу
подослала к Глебу братишку Федьку с замызганной бумажкой. На смятом клочке