"Елена Грушко. Береза, белая лисица" - читать интересную книгу автора

уже не смог оторваться. Это был почти конец письма, но потом, снова и
снова перечитывая его, Гуров всегда начинал именно отсюда: "Береза,
белая лисица!"
Когда он находил взглядом эти слова, глаза его на какое-то время
жмурились, словно от внезапного светового удара. Даже мольбы и жалобы
покинутой женщины не трогали его так, как эти три слова. Гуров смутно
чувствовал, что и для того, кому предназначалось это письмо, они
значили очень многое, были как бы своеобразным паролем, открывающим
путь в прошлое, в мир воспоминаний. Как будто, написав и вдобавок
дважды подчеркнув эти слова, женщина хотела заклясть, вернуть
любимого. Она с безжалостной настойчивостью пыталась воскресить в его
памяти не сцены любви, а картины природы:


"...Неужели ты не понимаешь, что для меня ты теперь все равно что
умер? Ты жив - а мертв. Но ведь мертва для тебя и я. Но мне все-таки
легче, я могу прийти туда, где мы бывали вместе, и оставить там цветы,
как на могиле. Какое множество могил...
А помнишь, как мы уплыли на лодке за косу и там ждали закат?
Помнишь? Темнело медленно-медленно, и вода в Обимуре была
медлительная, похожая на переливчатую ткань: то смутно-серую, то
жемчужно-розовую, с ослепительной золотой полосой, дрожащей там, где в
волнистых облаках тонуло солнце. Потом оно село, краски тотчас
полиняли, угасли, ночь будто упала на землю.
Помнишь, Обимур касался берега, медленно шуршали волны. Мы лежали
на песке, смотрели в костер, то и дело терзая его длинной ивовой
веткой, и тогда щедро летели искры. И мы говорили о том, что раньше ни
мне, ни тебе не приходилось почему-то смотреть на костер вот так,
снизу, и мы не знали, что отсюда искры кажутся похожими на змейки:
огненно-верткое тело и головка-вспышка. Вырывались из костра, на миг
затмевая первые звезды, но тут же исчезали, а звезды бесконечно лили
свой бледный свет.
Что я пишу? Что пишу?.. Но неужели ты забудешь... Помнишь, как
летом мы ездили в тайгу? И как пахла разогретая солнцем трава, и на
просеке жгло спину, а земля была еще сырая после дождя и парила? И
тебе показалось, будто что-то мелькнуло в чаще, словно пробежало, и мы
пошли туда, а оказалось, что это стая берез, и стволы у берез были до
того белые, что нельзя было их погладить, не забелив ладоней. И ты
сказал: "Береза, белая лисица..." Любимый мой!.."


Гуров столько раз прочел это письмо, что непросто выучил его
наизусть - иногда казалось, что это написано для него. И самообман был
приятен. Легче будто бы становилось. И Гуров впервые в жизни задумался
над тем, что о его гибели пожалеет, наверное, только командир отряда
косморазведки, утративший хорошего взводного. Родителей Гуров не
помнил: погибли при аварии. Не по наследству ли досталась ему гибель
его?.. С двух лет он воспитывался в детском доме для детей погибших
космонавтов, со всеми был в добрых отношениях всю жизнь, как и
подобало человеку, но ни там, ни в отряде ни с кем особенно близко не