"Эндрю Круми. Мистер Ми " - читать интересную книгу автора

про Агостинелли ее спрашивать не станут. Осталась Луиза. Она молчала так
долго, что я заподозрил в ней умственную отсталость.
- Что такое "категории" Канта? - в конце концов спросила она со
смущенной улыбкой.
На ней было белое летнее платье в голубых цветочках, и она поглядела
мне в лицо только после того, как проговорила последнее слово. Это
мгновение, как я теперь сознаю, так же четко разделяет мою жизнь на "до" и
"после", как воспоминание о дорожной аварии в сознании потерпевшего.
- Категории Канта? - довольно глупо переспросил я. Во время лекции я
сказал, что известное высказывание Пруста о Флобере, в котором он употребил
причастие настоящего времени и некоторые местоимения, так же обновило наше
видение мира, как "категории" Канта. Произнося эту фразу, я высказал точку
зрения, много лет лежавшую без употребления в моем сознании, подобно
сигарам, которые человек держит для гостей, но сам никогда не курит. Честно
говоря, я не так уж и много знал о Канте и его "категориях". Мне никогда не
приходилось серьезно заниматься Кантом. И я принялся импровизировать,
поговорил немного о "Критике чистого разума" (это название я помнил со
студенческих лет), упомянул Дэвида Юма (здесь я себя чувствовал увереннее в
связи с неудачно сложившимися отношениями последнего с Руссо) и сказал
Луизе, что почитать, если она захочет узнать больше о "категориях Канта". К
моему облегчению, девушка как будто удовлетворилась моим ответом. Про себя
же я зарекся упоминать Канта и его чертовы "категории", не удостоверившись
сначала, что ничего не путаю.
Тем не менее мне даже понравилось, как Луиза поймала меня за руку. Мне
понравилось, что она посмела задать вопрос, который, наверное, озадачил и
остальных, но который никто, кроме нее, не посмел задать.
Тут опять заговорила самая храбрая:
- Если у нас возникнут еще вопросы, можно нам опять прийти к вам за
разъяснениями?
Черт подери, у них же есть руководитель семинара, а с меня и
собственных студентов достаточно! Но не мог же я запретить им обращаться ко
мне с вопросами.
И они стали приходить по четвергам после моей лекции, всегда в одно и
то же время. Самая храбрая напоминала мне своей назойливостью и шармом
свидетелей Иеговы, которые вечно стучатся в дверь и навязывают свои брошюры,
но я был рад видеть Луизу и знал, что активно поощряю эти консультации из-за
нее. Про себя я называл этих студенток "мои дотошные девочки".
Разумеется, я замечал их на лекциях. Самая храбрая сидела в первом
ряду, кивая с умным и немного отсутствующим видом, и напоминала мне
правительственных чиновников, думающих только о шансах на повышение по
службе. Луиза обычно сидела где-нибудь в середине ближе к левому краю, и
порой я не сразу отыскивал ее взглядом. Ее голова была всегда склонена над
листками А4, и эти странички с записями зелеными чернилами стали мне так же
дороги, как если бы они были снабжены миниатюрами братьев Лимбург,
терпеливых иллюстраторов "Богатейшего часослова". Но когда бы я на нее ни
посмотрел, она глядела куда-то в сторону, и мне ни разу не удавалось
встретиться с ней взглядом. Для чего мне это было нужно, я и сам не знаю -
разве что ее лицо влекло меня так же неодолимо, как непристойное выражение,
которое однажды вдруг стало рваться наружу, когда я говорил о Бодлере.
Раньше я ее не замечал. Она напоминала мне раннюю вечернюю звезду,