"Василий Гроссман. Жизнь" - читать интересную книгу автора

всех постреляют, нешто они разберут в темноте! - кричала она. - Нас там,
внизу, вас тут подавят, наверху...
Немцы подсаживали ее в "букет", она отталкивалась от борта ногами.
Старик хотел помочь ей, но потерял равновесие и больно ударился скулой об
железину. Солдаты засмеялись, и, смущенный, злой, Козлов рявкнул:
- Лезь, дура, в шахту едешь, не в Германию, чего ревешь!
Варвара Зотова ловко и легко прыгнула в бадью, она оглядела плачущих
женщин и детей, протягивающих к ней руки, и крикнула:
- Не бойсь, женщины, всех их там околдую, на-гора вывезу!
Ее залитые слезами глаза вдруг заблестели весело и озорно. Варваре
Зотовой нравилось это опасное путешествие - она и в девичестве славилась
озорством. Да и перед самой войной, уже замужней женщиной, матерью двух
детей, она в получку вместе с мужем ходила в пивную, играла на гармони и
плясала, грохоча коваными тяжелыми сапогами, с молодыми грузчиками, ее
товарищами по работе на углемойке. И вот сегодня, в эту тяжелую и страшную
минуту, Зотова, весело и отчаянно махнув рукой, сказала:
- Эх, раз живем! Что суждено, того не минуешь, верно, дед?
Марья Игнатьевна Моисеева занесла свою толстую большую ногу через борт,
охнула, кряхтя, сказала:
- Варька, подсоби, не хочу, чтобы немец меня касался, без него
справлюсь, - и перебралась в бадью.
Она сказала старшей девочке, державшей на руках полуторагодовалого
мальчика:
- Лидка, козу накорми, там ветки нарубленные. Хлеба нет - так ты тыквы
половину, что от вчерашней осталась, свари в чугуне, она под кроватью лежит.
Соли у Дмитриевны позычешь. Да смотри, чтобы коза не ушла, а то уведут.
Бадью повело. Игнатьевна, потеряв равновесие, схватилась за борт, и
Варька Зотова обняла ее за толстую талию.
- Что это у тебя, - удивленно спросила она, - за пазуху положено?
Марья Игнатьевна не ответила ей, сердито сказала немецкому ефрейтору:
- Ну, чего сердце зря рвать? Посадили - так спускайте, что ли.
И ефрейтор, точно поняв, дал сигнал солдатам. Бадья пошла вниз. Раза
три она сильно ударилась о поросшую темной зеленью деревянную обшивку, да
так, что все валились с ног. Потом пошла она плавно, сырость и мрак охватили
людей, бедный свет бензинки освещал сгнившую обшивку ствола, вода бежала по
ней, бесшумно поблескивая. Холодом дышала шахта, и чем ниже спускалась
бадья, тем страшней, холодней становилось на душе.
Женщины молчали. Они вдруг оторвались от всего, что было дорого им и
привычно. Шум голосов, плач и причитания еще стояли у них в ушах, а суровая
тишина черного подземелья уже охватила их, подчиняя мозг и сердце. И вдруг в
одно мгновение всем им пришли на мысль люди, уже третьи сутки сидевшие там,
в глубине, во мраке... Что они думают? Что они чувствуют? Чего ждут, на что
надеются? Кто они - молодые ли, старые ли? Кого вспоминают, о ком жалеют?
Где берут силы для жизни? Старик осветил лампой белый плоский камень,
замурованный между двумя балками, и сказал.
- С этого камня тридцать шесть метров до шахтного двора, здесь первый
горизонт. Надо голос подать женский, а то ребята постреляют нас.
И бабы подали голоса.
- Ребята, не бойтесь, бабы едут! - гаркнула Зотова.
- Свои, свои, русские, свои! - голосила Нюшка.