"Василий Семенович Гроссман. Треблинский ад" - читать интересную книгу автора

было в этой площади, вытоптанной миллионами человеческих ног. Обостренный
взор людей быстро ловил тревожащие мелочи - на торопливо подметенной, видимо
за несколько минут до выхода партии, земле видны были брошенные предметы -
узелок с одеждой, раскрытые чемоданы, кисти для бритья, эмалированные
кастрюли. Как попали они сюда? И почему сразу же за вокзальной платформой
оканчивается железнодорожный путь, растет желтая трава и тянется
трехметровая проволока? Где же путь на Белосток, на Седлец, Варшаву,
Волковыск? И почему так странно усмехаются новые охранники, оглядывая
поправляющих галстуки мужчин, аккуратных старушек, мальчиков в матросских
курточках, худеньких девушек, умудрившихся сохранить в этом путешествии
опрятность одежды, молодых матерей, любовно поправляющих одеяльца на своих
младенцах. Все эти вахманы в черных мундирах и эсэсовские унтер-офицеры
походили на погонщиков стада при входе в бойню. Для них вновь прибывшая
партия не была живыми людьми, и они невольно улыбались, глядя на проявление
стыдливости, любви, страха, заботы о близких, о вещах; их смешило, что
матери выговаривали детям, отбежавшим на несколько шагов, и одергивали на
них курточки, что мужчины вытирали лбы носовыми платками и закуривали
сигареты, что девушки поправляли волосы и испуганно придерживали юбки, когда
налетал порыв ветра. Их смешило, что старики старались присесть на
чемоданчики, что некоторые держали под мышкой книги, а больные кутали шеи.
До двадцати тысяч человек проходило ежедневно через Треблинку. Дни, когда из
вокзала выходило шесть-семь тысяч, считались пустыми днями. Четыре, пять раз
в день наполнялась площадь людьми. И все эти тысячи, десятки, сотни тысяч
людей, спрашивающих испуганных глаз, все эти юные и старые лица, чернокудрые
и золотоволосые красавицы, горбатенькие и сутулые, лысые старики, робкие
подростки - все это сливалось в едином потоке, поглощающем и разум, и
прекрасную человеческую науку, и девичью любовь, и детское недоумение, и
кашель стариков, и сердце человека.
Вновь прибывшие с дрожью ощущали странность этого одержанного, сытого,
насмешливого взгляда, взгляда превосходства живого скота над мертвым
человеком.
И снова в эти короткие мгновенья вышедшие на площадь ловили мелочи,
непонятные и вселяющие тревогу.
Что это там, за этой огромной шестиметровой стеной, плотно закрытой
одеялами и начавшими желтеть сосновыми ветвями? Одеяла тоже внушали тревогу:
стеганые, разноцветные, шелковые и крытые ситцами, они напоминали те одеяла,
что лежали в постельных принадлежностях приехавших. Как попали они сюда? Кто
их привез? И где они, владельцы этих одеял? Почему им не нужны больше
одеяла? И кто эти люди с голубыми повязками? Вспоминается все передуманное
за последнее время, тревоги, слухи, передаваемые шепотом. Нет, нет, не может
быть! И человек отгоняет страшную мысль. Тревога на площади продолжается
несколько мгновений, может быть две-три минуты, пока все прибывшие успеют
сойти с перрона. Этот выход всегда сопряжен с задержкой: в каждой партий
имеются калеки, хромые, старики и больные, едва передвигающие ноги. Но вот
все на площади. Унтер-шарфюрер (младший унтер-офицер войск СС) громко и
раздельно предлагает приехавшим оставить вещи на площади и отправиться в
"баню", имея при себе лишь личные документы, ценности и самые небольшие
пакетики с умывальными принадлежностями. У стоящих возникают десятки
вопросов: брать ли белье, можно ли развязать узлы, не перепутаются ли вещи,
сложенные на площади, не пропадут ли? Но какая-то странная сила заставляет