"Василий Семенович Гроссман. Добро вам!" - читать интересную книгу автора

ереванских художников пера и кисти, но и ученых: астрономов, физиков,
биологов.
Дальше бесед со старушкой-дежурной по коридору в гостинице - дело не
пошло. Она симпатизировала мне: с утра до вечера командировочный работал, не
шатался пьяным по гостиничным коридорам, не пел хриплым голосом в два часа
ночи песен, аккомпанируя себе на баяне, не водил к себе в номер девок.
Наивная старуха из гостиницы полагала, что все это связано с моими высокими
моральными качествами, и, видимо, не учитывала моей бедности, болезней и
возраста.
Утешился я несколько тем, что спросил как-то у Мартиросяна о пребывании в
Армении Мандельштама. Мне были известны милые и трогательные подробности о
жизни Мандельштама в Армении, я читал армянский цикл стихов Мандельштама. Я
вспоминал его выражение о "басенном армянском христианстве".
Однако Мартиросян не помнил Мандельштама. Мартиросян, по моей просьбе,
специально обзванивал некоторых поэтов старшего поколения - они не знали,
что Мандельштам был в Армении. Мартиросян мне сказал, что смутно вспоминает
худого носатого человека, видимо весьма бедного, дважды Мартиросян его
угощал ужином и вином; выпивши, носатый читал какие-то стихи, - по всем
видимостям, это был Мандельштам.
Ну что ж, ясно, думал я. Стихи Мандельштама прекрасны, это сама поэзия,
это сама музыка слов. Быть даже может, она слишком сама поэзия, слишком сама
музыка слов. Мне иногда кажется, что в поэзии двадцатого веке, как бы
блистательна ни была она, меньше стало жаркого сердечного могущества и
всепоглощающей человечности, которыми отмечены поэтические гении прошлого
века. Словно поэзия из булочной перебралась в ювелирный магазин и на смену
великим пекарям пришли великие ювелиры. Может быть, поэтому так сложны стихи
некоторых замечательных поэтов современности, этой сложностью они
обороняются от парижского платинового метра, меры всех душ и вещей.
Но в стихах Мандельштама звучит чарующая музыка, а некоторые его
стихотворения - среди самых лучших из написанного русскими после смерти
Блока. Хотя, говоря откровенно, и Блок не мой кумир, и он не создал меры душ
и вещей - святого ржаного хлеба, и в его поэзии многое создано не дивными
руками пекаря, а тончайшим умением ювелира, - но уж конечно некоторые его
стихи, некоторые его строки среди лучшего, что написано поэтами после 1838 и
1841 года. И хотя Мандельштам не нес на своих плечах весь великий груз
русской поэзии, он истинный и чудный поэт. Бездна отделяет его от поэтов
мнимых. И вот мои знакомые ереванцы не помнят о его пребывании в Армении.
Вот от всей этой житейской истории я перешел к мыслям о предметах общих.
Во многих ереванских музеях видел я портреты декабристов, разжалованных в
солдаты и отбывавших службу в тогдашней Эривани. Читал я о том, что первую в
России постановку "Горе от ума" осуществили эти самые солдаты, они и женские
роли играли. Читал я, как гордилась армянская интеллигенция тем, что в
Ереване, раньше чем в Питере и Москве, была поставлена комедия Грибоедова.
Можно сто лет помнить, что в пыльном захолустье волжского городка Камышина
жил высланный, нищий, едва живой Налбандян, что в Петербурге бедствовал,
сидел в тюрьме Туманян и что Короленко пришел к воротам тюрьмы в день
освобождения Туманяна. И вот не умирает память о грузинском изгнаннике,
жившем на Украине, в Миргороде, и память об украинском скитальце Сковороде,
и о жившем в прикаспийских песках штрафном украинце солдате.
Вот живут, работают в головах горцев, школяров, студентов не тускнея, не