"Василий Семенович Гроссман. Добро вам!" - читать интересную книгу автора

целине было трудно, у меня началась одышка. Мы спускались по очень крутой и
очень длинной улице, и я затосковал: придется ведь на обратном пути
подниматься в гору по глубокому снегу.
Наконец, перешагнув через полуповаленный плетень, мы вошли во двор, прошли
мимо нерешительно брехнувшей собачонки, мимо сараюшек, кое-как сложенных из
ржавой жести и старых досок. На нас дохнуло теплом овечьего закута.
В сенях вдруг ушло ощущение гор, Армении, Аракса, турецкой границы. Все
было необычайно русским, деревенским: и пол под ногами, и полутьма сеней, и
бочка для воды, и жестяная кружка на ведерке, прикрытом фанеркой.
Потом мы вошли в комнату. Господи боже мой, вот она, деревенская Россия,
курская, орловская. Большая русская печь, некрашеные лавки в углу, немятая
кровать с немятыми подушками. Деревенская Россия, та, что чуть-чуть ощущает
на себе дыхание Украины. Россия, что граничит на Льговщине с Глуховщиной, на
Орловщине с Сумами, на Воронежщине со степями Сватова и Чепеля. Это дыхание
Украины сказывается в беленных крейдой стенах, в земляном полу, в узорном
рядне на стене над кроватью, в устройстве сеней. Но это не было дыхание
Украины, то Армения коснулась русской избы.
Русская изба. Я не знаю, изучены ли ее разнообразие и единообразие, ее
эволюция и ее безмерный консерватизм. Мне неизвестно, есть ли труды о
русской печи - о десятках, а может быть, сотнях обликов ее, существующих в
России. Вот они, волжские, приволжские печи, камышинские, саратовские, все
на один образец, по железному математическому закону сходные. Кто помнит
мастера, создавшего их? Он нигде не написал: "Помяните имя мое в молитве
своей". А сколько хлеба, сколько щей, сколько живого тепла родили его печи.
И вдруг обрывается царство приволжских печей, началось царство воронежских.
Все то же, и все по-новому, по-иному - и кладка, и дымоход, и лежанка. Иной
мастер создал тут свой закон, выразил свой характер, но и он не осмелился
написать: "Помяните имя мое в молитве своей". А вот идут курские, орловские,
вдруг начинаются они, царят, правят, пекут и - вдруг - обрываются, иссякают.
Какой-то невидимый атаман объединяет районы и области под знаменем своего
особого облика русской печи. Вот граница, и вот новый печной атаман создает
печи по образу и подобию своему. А пот они, северные курени - вятские,
архангельские, вологодские.
А где-то в Восточной Сибири, на Дальнем и самом дальнем Востоке неожиданно
ахнет человек: да ведь это наши полтавские, волынские печи, вот же и
припечек наш, и лежанка наша. Как не задуматься: переселенцы через тысячи
скрипучих тележных, медленных верст бережно пронесли образ своей печи, сотни
лет обороняли ее от постоянного натиска иных, новых влияний, от
модернистских, декадентских, языческих очагов.
И может быть, в Канаде или в украинских поселениях в Бразилии все тот же
закон печи, закон сруба, закон сеней, крыш.
Мне рассказывал один наш мининделец, что в джунглях Амазонки старуха
полуиндианка вдруг прошамкала беззубым ртом, обращаясь к невестке: "Зачини
виндовы, бо чильдринята заилиють".
Устойчивость душевного мира, характера, устойчивость речи, устойчивость
привычек, обычаев, бытовых предметов противостоит мощи океанских просторов,
экваториальной жаре, тропическим зарослям, десятилетиями и столетиями
длящейся, вторгающейся чужой, яркой, шумной жизни.
Вот и в Армении увидел я великую стойкость русской печи, русской избы,
русского крыльца, русских сеней.