"Василий Семенович Гроссман. Добро вам!" - читать интересную книгу автора

ждет нас.
Мартиросян перестал хмуриться и улыбнулся, я перестал улыбаться и
нахмурился.
Мы прошли под аркой и увидели большой и милый сад. Среди высоких осенних
цветов стояла беседка. Я представил себе, как в вечерний час здесь пьет кофе
и "гутарит" духовенство. Но я не успел подумать, о чем духовенство гутарит,
мы вошли в приемную католикоса. Я потерял после гриппа обоняние и потому, к
сожалению, лишь зрительно воспринял эту комнату с довольно низким потолком,
со стенами, украшенными гравюрами, со старинной мебелью, которую современные
молодые люди, получив в наследство, тотчас вышвыривают вон, заменяя
обтекаемой и компактной. А в приемкой, наверное, стоял милый запах
кипарисового дерева, ладана, нагретого воска и сухих васильков. Я ожидал
этих запахов так же, как чеховский мальчик полагал, что чемоданы дяди
генерала набиты порохом и пулями. Но я не успел спросить, действительно ли
ощущался в приемной запах кипарисового дерева, нас пригласили к Вазгену
Первому, католикосу всех армян.
В просторном, светлом кабинете, полном прекрасных драгоценных вещей,
картин, роскошно изданных книг, за огромным письменным столом, заваленным
рукописями и книгами, сидел полнотелый человек лет пятидесяти с черной
седеющей бородой, в черной шелковой рясе. Лицо католикоса улыбалось,
улыбались его очень добрые темные глаза, улыбались влажные полные губы.
Простота его рясы свидетельствовала не об аскетизме, а об изысканности.
Мы познакомились, смеясь и улыбаясь друг другу. Мартиросян и я уселись в
креслах у столика, приставленного перпендикулярно к письменному столу.
Наверное, я смеялся несколько громче, чем следует, и улыбался чрезмерно
радостно. Действительно, непонятно было, почему я декларировал своим видом
такую радость от встречи с католикосом.
Бледный прислужник, одетый в мышиного цвета пиджачок и брючки, принес кофе
в маленьких чашечках, коньяк в тоненьких символических рюмочках, коробку
шоколадных конфет.
Мы несколько мгновений молча следили, как прислужник ставит на стол
угощение, и могло показаться, что моя продолжавшаяся радостная улыбка
относится к коньяку и шоколадным конфетам.
У кресла католикоса стоял монах в черной рясе и в черном остроконечном
капюшоне, прикрывающем лоб. Я слышал, что многие монахи в Эчмиадзине
необычайно красивы, но, видимо, я не представлял себе до того, как посмотрел
на этого монаха, что такое мужская красота. Монах этот был действительно
потрясающе красив!
Он не был красив конфетной, ложной красотой, красота его была
демонической. Его желто-карие сияющие глаза, нос, губы, бледные щеки и лоб
соединялись в рисунок необычайно прекрасный, но надменный, гордый. Какое-то
резкое противоречие было между принятой им позой смирения у кресла
католикоса и недоброй красотой его.
Католикос приветливо приподнял свою рюмочку и произнес несколько слов,
пригубил коньяк. Я добросовестно выпил. Мартиросян перевел мне слова
патриарха: он пил за мое здоровье, он рад был со мной познакомиться.
Началась беседа. Мы говорили о литературе. Католикос сказал мне, что не
только читал, но и изучал Достоевского, что серьезное и глубокое познание
человеческой души, человековедение немыслимо без изучения Достоевского. Он
сказал, что опубликовал работу о Достоевском, но, к сожалению, не может