"Василий Семенович Гроссман. Добро вам!" - читать интересную книгу автора

суждениях старух, в прославлении виноградной лозы и персикового дерева, в
плотоядной верности ножу, режущему барашка, в народной мудрости, накопившей
свой тысячелетний опыт не в священной книге, а в тяжелой жизни, в веселой
чарке, в объятиях женщины.
Дух язычества проявляет себя не только на виноградниках и пастбищах. Он и
в деревенских домах, где никогда не увидишь икон, где нет смирения, где
старики пьют крепкий виноградный самогон, каштановое золото коньяка. Дух
язычества подступает к самым дверям божьего дома, куда в праздники приводят
овечек, приносят петушков и кур, режут их, бедных, у врат церкви во славу
христианского бога. Почти на всех церковных дворах, у действующих церквей и
у тех, что превращены в заповедники, земля залита кровью жертвенных
животных, валяются куриные головы, перья и пух. Принесенных в жертву
животных тут же неподалеку от церкви варят, жарят на угольях, тут же угощают
жертвенным мясом прохожих людей.
Дух язычества живет в старых, написанных на тысячелетнем пергаменте
книгах, трактующих о гелиоцентризме, о шарообразности земли, о прелести
любви. Эти книги написаны на языке народа, прожившего на земле несколько
тысячелетий, принявшего христианство на шестьсот лет раньше русских, но
сохранившего память о мудрости, благородстве, доброте языческих народов,
существовавших задолго до рождества Христа. Эта память освободила армян от
религиозной нетерпимости, от жестокости фанатизма.
Истинное добро чуждо форме и формальному, безразлично к овеществлению в
обряде, в образе, не ищет подкрепления себе в догме; оно там, где есть
доброе человеческое сердце.
Мы осматривали эчмиадзинский собор, дары, преподнесенные богу
армянами-миллионщиками, живущими за границей.
При выходе из собора мы увидели секретаря католикоса, провожавшего
очередного американского гостя. Секретарь, невзрачный молодой человек в
цивильном пиджачке, усадил американца в интуристскую "Волгу" и подошел к
нам.
Как и всегда, я ничего не понял из разговора Мартиросяна с секретарем. Мне
казалось законным, что переводчик с армянского ждет, пока автор, которого
он переводит, растолкует ему по-русски, о чем шла армянская речь. Я ведь
переводил по подстрочнику. А речь шла о том, что Мартиросян просил секретаря
доложить католикосу о своем и моем приезде, узнать, не сможет ли он принять
нас.
Мы ожидали ответа, стоя посреди церковного двора. Я почувствовал волнение.
Никогда в жизни мне не приходилось встречаться с высшим духовным лицом,
патриархом церкви. А все увиденное впервые в жизни всегда волнует; будь то
новый город, новое море, по-новому особый человек. Католикос, конечно, был
для меня человеком по-новому, по-особому необычным. Но так как людям
почему-то свойственно стесняться и даже стыдиться своего естественного
волнения, да и многих простых и естественных чувств, я в ожидании прихода
патриаршего секретаря шутил и смеялся, лживо показывая Мартиросяну,
насколько привычны для меня беседы с вождями церкви. А Мартиросян хмурился:
не прими нас Вазген Первый, Мартиросяну было бы неприятно передо мной; он
мне раза два говорил о своих добрых отношениях с кятоликосом - получилось
бы, что он прихвастнул.
Но вот из-под красной арки, ведущей в патриаршью резиденцию, вышел
секретарь и журчащим, лишенным оттенков голосом сказал о том, что католикос