"Василий Семенович Гроссман. В большом кольце" - читать интересную книгу автора

- Боже мой, что же это такое, - сказала мама, - там ведь
неквалифицированные врачи.
Эта беспомощность родителей была такой необычной. Ведь мир, в котором жила
Маша, был миром сильных людей, они летали по всему свету на самолетах, их
портреты были в газетах, они рассказывали о приемах в Кремле, о своих
беседах с самыми великими людьми в стране, их работой интересовался весь
мир... Ведь и папа, такой добрый и чувствительный, был из привычного Маше
мира сильных. В его нынешних растерянных, беспомощных глазах понимала Маша
свою беду.
И у молоденькой докторши, подошедшей к кровати в голубом берете и пальто,
накинутом на белый халат, были испуганные глаза, и Маша поняла, что все
пропало, что докторша робела не от огромных книжных шкафов, рояля, мраморной
головы Данте, не от недоверия мамы, не от того, что у папы, высокого и
знаменитого, срывается голос... Докторша оробела от одной лишь Маши, и Маша,
маленькое существо, все устремленное к жизни, пронзительно чуждое понятию и
ощущению смерти, подобно тому как чуждо апрельское растеньице ночному
бурану, вдруг сердцем и мозгом поняла, что смерть вошла в нее, ужасает папу,
маму, докторшу.
А потом Машу завернули в одеяло и понесли вниз по лестнице - горящий
керосин хлынул из ее живота в мозг, и она взвизгнула тихо, жалобно, как
собачка, которую убивают.
И сразу, словно снег упал на землю, не стало ни плача мамы, ни папиного
страха, ни неподвижного экскаватора над черной ямой, а одна лишь тишина.
А когда она открыла глаза, готовая к неизбежному ужасу, она увидела яркую,
большую лампу над собой, белый светлый потолок, большое мужское лицо,
невероятно чистый поварский колпак. В этой всеобщей белизне, почти
ослепляющей, была жестокая, но спасительная сила спокойствия. И спокойней
снежной, яркой тишины было лицо пожилого человека, узкоглазого и курносого,
русского и татарина, лицо человека, приступившего к работе, которую, раз
сделав, нельзя не изменить, ни исправить.
Маша замерла, даже боль в ее животе замерла, девочка покосилась на свой
живот, но он был закрыт от нее занавеской-простынкой.
И вдруг она увидела, что вся комната с двумя белыми столиками у белых
стен, и белыми табуретками, и с ней самой, Машей, лежащей на спине на узком
белом столе, отражается в полированном абажуре лампы.
Она увидела в абажуре, как в телевизоре, трех женщин в белых халатах,
увидела синий огонь спирта, пар над белыми плоскими кастрюлями, марлю, много
ваты, а потом она увидела и узнали свой голый живот, со следами крымского
загара, и руки над ним.
Маша знала, что сейчас произойдет, но она не боялась хирурга, и, главное,
он не боялся ее, а кивнул и улыбнулся ей. Она увидела на абажурном стекле,
как доктор красит ей живот йодом, и сказала:
- Вы красите мой живот, как пасхальное яйцо.
- Пасхальные яйца красят луком, а не йодом.
Действительно так. И Маша не стала спорить.
Она видела в абажуре все, что готовились сделать с ней: и сверкание стали,
и тампоны, и вату, и иглы - все это было не так страшно, как отчаяние и
беспомощность папы и мамы.
Когда доктор взялся за сталь, и Маша на мгновение перестала дышать, и
живущий в каждом человеке заяц похолодел в ней и затрясся, она услышала