"Василий Семенович Гроссман. В большом кольце" - читать интересную книгу автора

на приеме в посольстве, как смешно жадничала чья-то жена, совершая покупки в
парижских и лондонских магазинах, о диете, о многокомнатных академических
дачах и о том, как их смешно делили при разводах мужья и жены, о смешных
поступках пуделей и скотчей и о том, чья голова светлей - Льва Абрамовича
или Александра Сергеевича. Об африканских львах и крокодилах Станислав
Иванович ничего не рассказывал.
И странно, говорил ли композитор, либо жена знаменитого онколога, либо
жена еще более знаменитого физика, либо сам знаменитый физик, но предметы
застольного разговора и слова, из которых делался разговор, были совершенно
одинаковы. Маша отличала лишь голоса.
Маша заметила, что физики и медицинские доктора особенно заинтересованно
говорили о музыке и живописи, точно и часа не могли без них прожить, а
художники и поэты горячились по поводу протонов и нейтронов, хотя Маше
иногда казалось, что делали они это для того, чтобы казаться особенно
умными. Обычно гости называли одни и те же имена и отчества. Маша их знала
наизусть: Игорь Васильевич, Николай Николаевич, Андрей Николаевич, Борис
Леонидович, Илья Григорьевич, Дмитрий Дмитриевич... Кроме этих нескольких
имен, казалось Маше, в Москве не было жителей, с которыми встречались папины
и мамины знакомые.
Только папа не козырял этими именами, у папы имелась своя особая
особенность. О чем бы папа ни говорил - о новой небесной звезде, о музыке
Прокофьева, о картинах на выставке - он одновременно говорил о себе. Маша
ощущала, что папа начинает разговор издалека, имея цель перевести его на
себя: такой-то любит, но не понимает папу, близок ли папе тот-то, как плохо
пишут о папе там-то, как сильно хвалит его англичанин, но папу раздражает:
англичанин совершенно не понял папиной сути.
Маша любила папу, гордилась им, но ее тревожило, что не только чужие, даже
мама не может оценить, какой он милый, как он неумело, по-детски хитрит,
когда, желая поговорить о себе, начинает с разговора о звездах или о
концертах Бостонской филармонии.
Вот сегодня, обращаясь к Скобовой, папа сказал:
- Я убежден, что вы можете подтвердить мою мысль: в физике, как и в
литературе и живописи, есть декаденты и есть так называемая народность...
Сказал папа эти слова невинным голосом, никто, даже мама не сообразила, в
чем дело, а Маша сразу поняла. И действительно, так и оказалось: вскоре папа
стал рассказывать о стокгольмском институте, выдвинувшем его на премию.
Маша знала, что всем нравится ее наружность - скуластая, с чуть-чуть
татарскими глазами белоголовая девочка... Мама ее и одевала похоже на
деревенскую: в полотняное платье с вышитыми красными крестиками петушками, и
волосы ей стригла по-простому в скобку, с челкой на лбу.
И все ее тормошили, восхищались ею, говорили: "Ей бы лапоточки, а не
туфли, ну просто Нестеров".
Маша почему-то очень устала за день. То ли она объелась за обедом, то ли
от усталости она все время чувствовала противный вкус во рту.
Наконец гости ушли, остался лишь Станислав Иванович.
Маша особенно любила эти часы. Однообразные застольные разговоры
прекращались, когда папа со Станиславом Ивановичем оставались вдвоем, они
оба сразу менялись, они точно молодели, начинали смеяться, ссориться,
бледный, молчаливый Станислав Иванович розовел, краснел, становился
необычайно разговорчив, а папа однажды, горячась, ударил кулаком по столу и