"Василий Семенович Гроссман. Тиргартен" - читать интересную книгу автора

заборы, и блещущие окна многоэтажного мясокомбината, где по конвейеру плавно
двигались теплые, еще содрогающиеся тела умерщвленных животных! Едва
уловимый запах крови витал вокруг этого построенного по всем
санитарно-гигиеническим требованиям здания... Даже легкомысленные годовалые
бычки и телки ощущали тревогу.
Люди в синих и белых халатах, осматривая прибывшее стадо, не били животных
палками, не кричали, не пинали их подкованными сапогами. Люди в халатах
определяли сортность, среднюю упитанность, процент жира движущегося, еще
живого мяса. Двигалось мясо, способное мычать, кричать, смотреть, биться в
конвульсиях, хрипеть, но животные, входившие в ворота бойни, не были для
людей в белых и синих халатах явлением жизни - шло белковое органическое
вещество, жиры, эпидерма, рога, кости.
В грубости погонщика, хлестнувшего по глазам задумавшуюся и отставшую от
стада, страдающую одышкой старуху корову, заключалось признание за
четвероногими скотами права считаться живыми. Злоба погонщиков вызывалась
именно тем, что обреченные на убой скоты все еще, до последних часов и
минут, были живыми: упрямились, путались темных предметов, останавливались
помочиться или вдруг испытывали желание торопливо коснуться сухим языком
мокрого асфальта.
Бычок мотнул головой, сделал несколько шаловливых прыжков, радуясь утру, и
вдруг остановился, охваченный предчувствием, словно вкопанный в землю,
опустил лобастую взъерошенную головенку с детскими рожками, которые он
наставил против надвигающейся на него судьбы; он негромко замычал, жалуясь,
прося успокоения и любви... И старая рыжая корова, с трудом передвигавшая
ноги, оглядела его слезящимися глазами, остановилась рядом, положила морду
на его теплую крутую шею и лизнула его детскую голову. Эта остановка двух
скотов вызвала заминку в движении стада, и погонщик со спокойным бешенством
ударил палкой бычка по бархатистому розовому носу, а старуху корову - по
сухожилиям грязных задних ног.
По смежной асфальтовой дороге двигались овцы, темно-серые от дорожной
пыли, с худыми, измученными мордами. Их движения были дробны, торопливы -
движения растерявшихся пожилых женщин, вдруг из полусумрака своих мирных
домиков попавших в гремящую гущу житейской битвы. Их жалкие усилия в
последние минуты жизни заключались в том, чтобы поплотней сбиться в кучу. Их
беспомощность в минуту гибели представлялась необъятной: они не могли
обидеть зайца, мышь, цыпленка. Их кроткие, полные библейской печали и
евангельской чистоты глаза без упрека и даже без страха глядели на людей; их
милые копытца отбивали последнюю дробь. Сбиваясь в плотную живую кучу
грязной шерсти, они ощущали, что им нет спасения, нет для них милосердия и
немыслима надежда. Они находили в горький час утешение в том, чтобы через
огрубевшую, пыльную шерсть почувствовать живое тепло родственного овечьего
тела, единственно не враждебного овце в величественном и прекрасном
мироздании; они погружали головы в полумрак густой овечьей шерсти, и глаза
их переставали видеть на миг весну, солнце, синеву неба, и их сердца
получали секундное облегчение в этой тьме, родном запахе и тепле, в
горестной артельности обреченных.
А по третьей дороге шли свиньи, одни грязные, другие розовые, отмытые. Их
разумные маленькие глаза были наполнены страхом. Их нервы не выдерживали
перенапряжения, и крик свиней почти все время стоял в воздухе.
А по дороге, где недавно проходило в ворота скотобойни стадо коров и