"Давид Гроссман. Львиный мед Повесть о Самсоне" - читать интересную книгу автора

надо выполнять, чтобы обеспечить достойное рождение и воспитание назорея
Божьего. Трудно не заметить, что во все время разговора он обращается к
Маною с явной неохотой, подчеркивая, что у того вторая роль: "...пусть он
[т. е. ребенок] остерегается всего, о чем я сказал жене".
Ангел говорит, а Маной и его жена внимают; можно лишь догадываться, что
творится в тот момент в их сердцах, что думают они о младенце, которого им
предстоит вырастить по божественной "инструкции", подробной и доскональной.
Впрочем, не столь уж и доскональной. Перечитывая текст повторно,
замечаешь, что ангел, излагая Маною наставления по воспитанию сына, не
упоминает о запрете стричь волосы. Как понимать смысл этого умолчания,
допущенного теперь уже ангелом? Когда это сделала жена, можно было сослаться
на ее тогдашнее смятение; но у повторного умолчания смысл другой, более
серьезный: уязвимым местом Самсона, как известно, были его волосы, лишившись
которых он утратил силу. Быть может, и женщина, и ангел чувствовали, что в
этом вопросе, жизненно важном для "имеющего родиться младенца", на Маноя
полагаться нельзя, и потому не доверили ему этого секрета?
Даже после подробного перечисления всех указаний напряжение между мужем
и ангелом не ослабевает. Положение Маноя невыносимо: на него низвергается
поток информации, его захлестывают острые и противоречивые чувства, и
главное из них - подозрение; ему кажется, что жена с этим надменным чужаком
плетут вокруг него интригу, какой не видел свет. Даже у человека
сообразительнее и острее умом в такую минуту голова пошла бы кругом. Маной в
отчаянии пытается найти подход к ангелу: "...позволь удержать тебя, пока мы
изготовим для тебя козленка", - предлагает он. Но ангел с непререкаемой
враждебностью, для которой нет никакой видимой причины, отказывается:
"...хотя бы ты и удержал меня, но я не буду есть хлеба твоего", - говорит он
и добавляет, что лучше Маною принести козленка в жертву не ему, а Господу.
Возможно, он подозревает, что Маной хочет его удержать, чтобы проверить, кто
он такой? "Маной же не знал, что это Ангел Господень", - говорится в Ветхом
Завете и тем самым лишний раз подчеркивается несообразительность Маноя.
Пристыженный Маной спрашивает имя ангела, добавляя нелепое разъяснение:
"...чтобы нам прославить тебя, когда исполнится слово твое". Но ангел снова
отталкивает его: "...что ты спрашиваешь об имени моем? Оно чудно".
"Чудно", - отбривает он Маноя. Иными словами: не по твоему разуму, тебе
такое не постичь. Можно предположить, что это оскорбление глубоко врезалось
Маною в память и будет отдаваться в ней эхом после рождения сына. Деяния
Самсона станут для его отца чудными и загадочными.
Маной, охваченный смятением и сомнениями после уклончивого ответа
ангела, кладет на камень козленка и хлебное приношение. Ангел "делает чудо",
высекая из камня огонь, и возносится в небеса, а Маной с женой падают ниц;
лишь теперь Маной наконец понимает, что перед ним и впрямь был Ангел
Господень, "...верно, мы умрем, ибо видели мы Бога", - говорит он жене, и в
голосе его страх не только перед Богом и Его ангелом, но и перед всем, что
эта поразительная встреча может внести в их жизнь. Даже перед младенцем,
который еще не родился, но уже окутан непроницаемой пеленой тайны и угрозы.
"Верно, мы умрем", - бормочет Маной, а жена отвечает ему со спокойной
логикой, а может, и с легкой иронией, которой набралась от холодного и
надменного ангела: "...если бы Господь хотел умертвить нас, то не принял бы
от рук наших всесожжения и хлебного приношения, и не показал бы нам всего
того, и теперь не открыл бы нам сего".