"Давид Гроссман. Львиный мед Повесть о Самсоне" - читать интересную книгу автора

склоне лет он пытался сделать) "стать, как прочие люди".
То же и с матерью Самсона. Пусть она чудесным образом "исцелилась" от
своего бесплодия, но кажется, что бесплодие символическое (Самсон будет
разрушителем, а не созидателем) передала своему сыну.
Не мать, а сам Бог обрек Самсона стать назореем - служителем Божьим,
воздвигнувшим между собой и жизнью непреодолимую стену (в ивритском слове
"назир" слышится отчетливо не только отзвук слова "недер", но и слова "зар"
Наверное, Маной понимает, что с этим младенцем придется обращаться как
с драгоценным орудием, превышающим духовное разумение родителей. Это не тот
ребенок, которого можно растить, полагаясь лишь на природный инстинкт... И
отец просит Бога о дополнительных указаниях.
Ангел возвращается, но вновь предпочитает предстать перед женщиной,
"когда она была в поле, и Маноя, мужа ее, не было с ней". От этого
укрепляется ощущение, что ангел почему-то желает вверить свою весть именно
жене Маноя. Но она (из страха перед злыми языками или из верности мужу)
хочет, чтобы и Маной присутствовал при этой встрече. Рассказчик скупо
сообщает: "Женщина тотчас побежала и известила мужа своего". Легко
представить мельканье ее быстрых ног среди колосьев, взмахи рук, рассекающих
воздух, и мысли, кружащиеся в ее мозгу. И вот наконец она добежала до Маноя
и объявляет ему: "...вот, явился мне человек, приходивший ко мне тогда"...
"Маной встал и пошел с женою своею".
Этой фразы, ее тяжелой тягучести, довольно, чтобы ощутить поступь
Маноя - грузную и вялую (кстати, имя Маной в позднем иврите означает также
"покойник"). В этих семи словах, звучащих явным контрастом к "женщина тотчас
побежала и известила мужа своего", рассказчик рисует Маноя эдаким "тюфяком":
он еле тащится за своей расторопной женой, за что Талмуд выносит ему
порицание и даже называет "невеждою", ибо он нарушил правила, установленные
Талмудом: "...нельзя мужчине идти позади женщины, и даже если женщина
повстречалась ему на мосту, то она должна посторониться, ибо тому, кто
пойдет за женщиной, переходящей реку, вход в мир грядущий заказан".
Обратим внимание: Маной не спрашивает: "Ты ли тот человек, что приходил
к жене моей?" Что-то мешает ему выговорить это вызывающее, взрывоопасное
слово (ведь речь идет о двоих мужчинах и одной женщине, возможно, уже
беременной...). Это слово способно столкнуть всех троих в открытом
конфликте. Маной называет чужака просто "человеком", а не "человеком
Божьим", и, объединив слова "человек" и "женщина", сам будто отдаляется от
этой пары, выдавая терзающие его подозрение и ревность.
"Итак, если исполнится слово твое, как нам поступать с младенцем сим и
что делать с ним?" - спрашивает Маной, и в этом вопросе снова сквозит
недоверие к чужаку и даже к обещанному сыну. Маною еще не верится, что он
говорит с Божьим человеком, а тем более с ангелом. Если бы он верил, то,
конечно, пал бы ниц перед ним, а не беседовал в таком тоне, без единого
слова почтения.
И тут возникает вопрос: а мог ли ангел изменить свой облик при втором
появлении? Ведь ясно, что Маною не так явно он видится "Ангелом Божиим,
весьма почтенным". Может быть, жена преувеличивала, когда описывала его
после первой встречи? Или в облике его ничего не изменилось, а все дело в
том, что жена Маноя оказалась восприимчивее к истинной сути своего
собеседника, чем ее муж?
Ангел еще раз дает указания и разъяснения по поводу правил, которые