"Давид Гроссман. Львиный мед Повесть о Самсоне" - читать интересную книгу автора

предназначение не будет созревать и развиваться в ней постепенно, чтобы она
успела свыкнуться с ним и "дорасти" до обязывающей роли "матери народного
спасителя". Нет, это уже случилось - внезапно, безоговорочно и неизбежно
"...ибо младенец от самого чрева до смерти своей будет назорей Божий".
Она пытается осознать: этого ребенка, столь долгожданного и только
сейчас ей дарованного, едва пустившего в ней росток, уже коснулась некая
другая сущность, иная, чужая. Никогда ему не быть только ее ребенком.
Никогда он не будет принадлежать ей одной.
Сразу ли она это поняла? В этот миг ее заполняет радость: вот наконец
она и зачала. Радость и гордость за то, что ей, именно ей (а не другим из их
селения, видевшим в ней лишь "неплодную и не рождавшую"), дано произвести на
свет столь необычного ребенка. Но можно догадаться, что в глубине души мать
Самсона уже знает - знанием глубинным, женским, интуитивным, не связанным ни
с религией, ни с Богом, - что дарованный ей ребенок уже у нее отнят. И самый
интимный миг ее жизни, когда она осталась наедине с собой, превратился в
общественное достояние для современников и на все времена (ведь даже мы,
совсем чужие матери Самсона люди, по-прежнему ищем что-то в судьбе ее сына
через тысячелетия). Оттого в порыве неприятия и протеста она отбрасывает
тягостное для нее известие о судьбе сына.
И тут приходит на память библейский рассказ о другой женщине, судьба
которой схожа с судьбой матери Самсона: об Анне, которая тоже молилась в
слезах и дала обет, что, если родится у нее сын, отдаст его Богу назореем. И
когда дала она этот зарок, родился у нее Самуил, но ей пришлось отдать его
священнику Илию. С простой человеческой точки зрения оба эти рассказа о
необычайном зачатии вызывают нехорошее чувство. Кажется, что Бог
воспользовался отчаянием матери, ее безумной жаждой зачать и родить,
готовностью согласиться на любую судьбу для своего ребенка (даже - выражаясь
современным языком - стать чуть ли не "суррогатной матерью" великих замыслов
Господних), лишь бы даровали ей дитя.
Итак, жена Маноя приходит к мужу и рассказывает ему о встрече с
ангелом. Мы уже заметили, что тон рассказа почему-то виноватый и она без
нужды опускает какие-то детали. Создается ощущение, что о главном она
умалчивает. Здесь уместно вспомнить, что многие толкователи этого эпизода, в
том числе поэты, писатели, драматурги и художники разных эпох, намекали на
то, что Самсон родился в результате связи, возникшей между его матерью и тем
"человеком от Бога". Другие, как писатель Владимир Жаботинский в его
прекрасном романе "Самсон Назорей", пошли еще дальше и выдвинули
предположение, что Самсон родился от любовной связи его матери с
филистимлянином - мужчиной из плоти и крови. По этой версии, история о
"человеке от Бога", что пришел к ней, - только легенда, которую жена Маноя
придумала для мужа, чтобы объяснить свою беременность. Такое предположение
добавляет соли и перца в историю запутанных отношений Самсона с
филистимлянами. Но мы устоим перед этим соблазном и отнесемся к рассказу
матери Самсона с полным доверием, ибо вскоре поймем, что рассказала она
сущую правду, а ее великая, сокрушительная измена касается вовсе не мужа.
Ибо, сообщив Маною о предстоящем рождении сына, она объявляет и вторую
новость, не повторяя, однако, слова ангела в точности - не упоминая о
запрете стричь волосы и о том, что сын их призван стать в будущем спасителем
Израилевым. "Ибо младенец от самого чрева будет назорей Божий", - говорит
она и добавляет от себя еще три слова: "до смерти своей".