"Иван Громов. На перекрестке времени" - читать интересную книгу автора

Хлеб-то нашли. Немного, но нашли. А фронтовик, видать, вывел
коня огородами, спустился в овраг, через лес вышел на поворот -
и оттуда дал из винтовки, и радостно смотрел, как он, Бриллиант,
повалился на снег.
Очнувшись, Бриллиант попросил затопить печь. Любовь Тимофеевна
согрела ему воды и принесла хлеб. Воду он выпил, хлеб есть не
стал. Ночью Бриллиант умер. Когда я вспоминаю о нем, меня всегда
мучает чувство, будто и я виноват в том, что к утру его уже
невозможно было разогнуть.

3.

Минула зима. Закрылись канцелярии, потому что люди умерли, а
бумага кончилась. Закрылись все газеты, кроме правительственных,
потому что шла война и правду о том, что происходило на ее
выстуженных просторах земли, нельзя стало знать людям. Они и так
вы- сохли, обмельчали, стали привычны к смерти и другому
страданию. Но пришло лето - и я радовался солнцу. Следующая зима
была едва ли лучше прошедшей, но за нею опять шло лето. Я
научился ценить эту дивную цикличность природы, которая обещает
надежду даже тогда, когда надеяться совсем не на что.
Однажды, действительно, в печи вновь затрещал огонь, согревая
горячим дыханием мое немое холодное горло. Жизнь устраивалась.
Появились приметы давно исчезнувшего мира: экипажи, торговцы
папиросами и молоком, шляпы, цветы, красивые женщины. Вместе с
запахом бриолина и ваксы, вместе с шорохом шин и скрипом
кожаного пальто ответственного работника Шувалова, поселившегося
в доме напротив, вместе с фырканьем примусов, возвестивших о
рождении нового коммунального быта, вместе с фигурами строгих
совслужащих и деловитых нэпманов вынырнул из небытия дворник
Николаев. И хотя его дворницкая фигура потерлась и пооблезла, я
воспринял его появление с искренней радостью - как свидетельство
непрерывности времени.
Николаеву было уже под пятьдесят. Он по самые глаза зарос
бородой, но движения его оставались по-прежнему аккуратными и
уверенными, отчего осенью вдоль тротуара выстраивались
торжественные пирамидальные кучи опавшей листвы, напоминающие
жертвенные курильни, а зимой - строгой параллелью фасаду
вытягивались сугробы. Иногда, обнаружив на свежем снегу
коричневый, будто из тюбика выдавленный завиток, он прерывал
свой молчаливый труд и с сердцем произносил:
- Партейный! А прислуга с собачкой гуляет - поди пойми... А где
же те, старые-то баре, которые беспартейные были? Ох-хо-хо...
И чувствовалась в этом вздохе тоска по лучшим временам, когда не
стыдились давать чаевые.
Однажды решилась и моя судьба: в комнатах поселились студенты. У
парадного приколотили табличку с надписью "Общежитие" и дружно
вымыли окна. Студентов было человек тридцать. На первом этаже в
бывшей анфисиной каморке и в ванной, где, кстати, ванны давно
уже не было, а немецкий кафель был поколот и выщерблен,