"Линда Грант. Все еще здесь " - читать интересную книгу автора

приставала с расспросами ко всем, кто знал меня до армии: "Расскажите мне о
Джо: каким он был ребенком? Каким был, когда учился в школе? А в колледже?"
Многие годы она умоляла меня написать воспоминания: сперва уверяла, что мне
это принесет что-то вроде катарсиса, потом, когда поняла, что с катарсисом
ничего у нее не выйдет, стала говорить: "Ну ладно, напиши для детей". Очень
им интересно, как же. Вернувшись в Америку после амнистии, я твердо решил
избежать ситуации, в которую попали многие мои сверстники, вернувшиеся домой
из Вьетнама: они воображали, что, если возьмутся рассказывать о пережитом, в
своих родных и друзьях найдут внимательных и сострадательных слушателей.
Честно говоря, не понимаю я их проблем. Не понимаю, почему им так трудно
привыкнуть к мирной жизни, почему они чувствуют такую необходимость об этом
говорить. Лично я, например, вполне осознаю, что делал на войне я сам и что
делали со мной; так на кой черт мне лезть в споры с пацифистами,
воображающими, что война - это бойня, а солдаты - кровожадные нелюди с
промытыми мозгами? Что мы все - лейтенанты Келли, фашисты, у которых нет в
жизни большей радости, чем жечь соломенные хижины и оставлять без крова ни в
чем не повинных поселян? С этими вегетарианцами никогда в жизни не случалось
ничего по-настоящему серьезного - так какое мне дело, что они обо мне
думают?
И я отвечал Эрике: какого черта я обязан страдать из-за того, что со
мной случилось? Я не психопат, и никаких эмоциональных травм у меня нет.
"Послушай, - говорил я ей, -да, есть множество людей, у которых остались
незаживающие шрамы, но я-то к ним не отношусь, мне война не снится по
ночам". Не отношусь я и к тем, для кого война стала переломом, зенитом,
высшей точкой существования, а остаток жизни они доживают словно по
инерции - как то старичье, что в шестидесятых-семидесятых в барах толковало
о высадке в Нормандии. А бывает и еще хуже: бывают люди, которых война так
отделала, что они теперь ни семью нормальную завести, ни на работе
удержаться не могут, и вообще, говоря без обиняков, становятся опасны. "Но
я, как ты сама знаешь, - заключал я, - ни под одну из этих категорий не
подпадаю". Долгие годы я убеждал жену, что ужас и горе войны дали мне силу -
ту силу, благодаря которой я двадцать три года сохранял наш брак, неустанно
отражая удары пресыщения, скуки и модных веяний из популярно-психологических
бестселлеров, неизменно занимающих первые места в списке "Нью-Йорк тайме".
Однако Эрика не желала верить. "В тебе, Джо, - говорила она, - есть
какая-то холодность". Первый раз она произнесла эту фразу через две недели
после знакомства - и пронесла ее, как знамя, через всю нашу семейную жизнь.
На мой взгляд, это не холодность, а рациональность - жесткая логика, которую
можно применить почти ко всему на свете, в том числе и к проблемам, с
которыми встречаются двое, когда рассчитывают прожить вместе всю оставшуюся
жизнь; и если армия что-то мне дала, то именно это.
Эрика права, армия меня изменила - но, как мне кажется, изменила к
лучшему. В армии я узнал, что, когда что-то идет не так, как хочется, - это
называется "проблема", а почти любая проблема имеет решение. Если на моем
пути встречается какое-то препятствие, я не спрашиваю себя первым делом, как
Эрика: "Что я при этом чувствую?" Бред какой-то. На меня лезет враг с
винтовкой - что я при этом чувствую? Ясное дело, перепуган до усрачки,
шевельнуться не могу от страха. Ну и чем мне это поможет? Тут только два
выхода: сопротивляться или отступать. Быть может, в конце концов выяснится,
что войну за свою семью я проиграл, но пока что бой продолжается, и я сделаю