"Линда Грант. Все еще здесь " - читать интересную книгу автора

варку картошки, жарку яичницы и даже однажды приготовила у нас на глазах (по
рецепту) салат "Цезарь".
- Знаете что, - сказала я, - если не возражаете, готовить буду я.
А чем еще заниматься во Франции? Каждое божье утро отправляться в
ближайший городок под названием Лаленд и бродить из магазина в магазин,
закупая хлеб, бриоши, баранину, помидоры, рокфор, клубнику, шоколад,
мерло... Там я в первый раз поняла, что и в прозаическом хождении за
покупками есть своя поэзия. Во Франции любой товар подается как произведение
искусства - да и сама жизнь во Франции, кажется, есть своего рода искусство.
Спаржа в связках, серебристый блеск макрели, клубника, пухлая и алая, словно
ротик младенца, крепкие лимоны, чуть тронутые зеленью, запах приправ,
лаванды, розмарина и кервеля под голубым июньским небом - все обостряет
чувства, заставляет с особой силой ощутить, что живешь. За кофе встречаешься
с новыми друзьями - и что обсуждаешь? Рецепты, разумеется. Там-то я и
научилась готовить. Меня звали в гости, я приглашала друзей в ответ и
сооружала праздничные блюда по своему разумению, а они хвалили и спрашивали
рецепты. Искренне ли - кто знает? Но поварское искусство увлекло меня
всерьез - увлекло, должно быть, своей бесцельностью: трудишься-трудишься,
выбиваешься из сил, исходишь потом только для того, чтобы кто-нибудь
(возможно, ты сама) пришел и съел созданный тобой шедевр. И не оставил
ничего, кроме грязной посуды.
Так или иначе, мы нашли занятие, которое позволило бы нам отвлечься от
тягостного ожидания. Я согласилась приготовить ужин для незнакомого
американца по имени Джозеф Шилдс.
Но после обеда, когда я укладывала в холодильник свежезакупленных
цыплят, лимоны и шоколад, а Сэм нянчил бутылочку "Медок", привезенную мною
из Франции, позвонил доктор Муни. Сэм снял трубку и услышал: "Послушайте, не
пора ли положить всему этому конец?"
- Вы хотите знать, -уточнил Сэм, - не собираемся ли мы попросить вас
убить нашу мать?
- Я ведь думал об этом, - признался он мне потом, после того, как
рявкнул: "Знаете что? Идите вы к черту!" - и бросил трубку. - Да, это выход.
Но для меня этот выход закрыт. Напрочь. Как древние заржавелые ворота.
- А ты не пробовал их открыть?
- Пробовал. Не поддаются.
Мы поехали в дом престарелых, сели у маминой кровати и долго смотрели
на нее.
- В чем-то он прав, - проговорил наконец Сэм, глядя, как мучительно
вздымается и опадает под тонким одеялом иссохшая мамина грудь. - Это не
жизнь.
- А что же это, Сэм? - повернулась к нему я.
Но мой старший брат - адвокат, знающий все на свете, - не знал, какое
слово подобрать для медленного умирания нашей матери. Не знала и я.
- Не понимаю, зачем продлевать ее мучения? - заметил доктор Муни,
которого вызвала сестра О'Дуайер. Вызвала, судя по всему, из-за стола, и,
входя в палату, он утирал губы голубым носовым платком.
- А вам-то что? - взвился Сэм. - Палат не хватает? Какой-то старой
карге срочно требуется кровать? Или боитесь, что нам надоест вносить
пожертвования?
- Или вы не можете больше смотреть ей в лицо? - подхватила я. - Так