"Линда Грант. Все еще здесь " - читать интересную книгу автора

сначала ты, Сэм, родился, потом ты, Алике, и так вы и не уехали из
Ливерпуля - и теперь она, куколка наша, кончается в этой богадельне. Ну
ничего, все-таки дети у нее получились хорошие - ты, Сэм, прекрасный сын, и
у тебя уже своих трое, тоже чудные детки, и ты, Алике, хорошая девочка... не
замужем еще?
-Нет.
- И ни с кем не встречаешься?
- Нет.
-Деточка, не откладывай надолго, ты ведь с годами не молодеешь.
Я морщусь, и Сэм, заметив это, наклоняется ко мне и шепчет: "Не сердись
на нее". Я киваю. Миссис Гелфер с усилием встает, и я пододвигаю к ней
опорную раму. На ее расплывшемся теле - платье в цветочек, шлепанцы и
шерстяные носки до колен. Иде Гелфер восемьдесят три года, ее единственный
сын Саймон погиб в шестьдесят девятом, возвращаясь с рок-фестиваля на
острове Уайт. Разбился на мотоцикле. Вскрытие показало, что он был под
кайфом-ЛСД. Ида этого никогда не поймет, проживи она хоть двести лет. Зачем
это? Ради чего? Какой-то дурацкий молодежный протест, о котором писали в
газетах. Протест детей, у которых было все, против родителей, у которых в
свое время ничего не было. Но ведь они как-то ухитрялись жить и быть
счастливыми. Вот что самое ужасное. "Мы ведь и вправду были счастливы, -
говорила мне Ида, - счастливы уже оттого, что живы, что не остались в
Польше, как наша родня, даже оттого, что можем пойти в армию и бить немцев,
а не сидеть и ждать, пока немцы построят нас в колонну и, как стадо, погонят
на смерть..."
- Сэм, - говорит она, тяжело опираясь на свою раму, - ты ведь знаешь, я
на тебя не держу зла.
- Конечно, знаю.
- Я сама во всем виновата, Сэм. Нельзя было в тот вечер выпускать Гарри
на улицу. Надо было мне настоять, чтобы он остался дома. На улицах было
опасно: шварцес совсем взбесились, тащили все, что плохо лежит, повсюду
горели дома, и полиция не знала, как с ними справиться. А Гарри мне говорит:
"Послушай, Ида, эти ребята уже повеселились прошлой ночью, а теперь сидят по
домам и любуются по телевизору на свои подвиги". А я говорю: "Ладно, Гарри,
как скажешь". Не хотелось мне с ним спорить, потому что по телевизору уже
начиналась "Коронейшн-стрит". И он ушел, а я осталась. А потом мне позвонили
из больницы. А потом был суд, и ты на суде сказал то же, что и мне говорил:
"Это была самозащита, по закону каждый имеет право защищать себя". Ты прав,
Сэм, я знаю, что прав. И все-таки - неужели они не видели, что перед ними
старик? Неужели не понимали, что сердце у него слабое? - Она поворачивается
к дверям. - Вы как-нибудь заходите ко мне, когда пойдете домой от матери.
- Обязательно зайдем, - отвечаем мы хором. Мы так ни разу к ней и не
зашли - отсидев свои два часа, мы слишком спешили вырваться на свободу.
Сэм ехал обратно в город и там пешком, своей бодрой походкой, доходил
до офиса - как был, в кроссовках и джинсах; в гардеробе за дверью кабинета у
него висел костюм, в который Сэм переодевался, когда надо было ехать в суд
или навещать клиента в тюрьме и говорить ему то же, что он изо дня в день
говорил бесчисленному множеству наркоманов, проституток, карманных воришек,
грабителей, пьяных хулиганов, лихачей-водил, мелких мошенников и честных
граждан, арестованных по ошибке: "Ну, что у вас стряслось?" В приемной у
него всегда играла музыка - не важно, нравилось это клиентам или нет. Сэм