"Александр Степанович Грин. Телеграфист из Медянского бора" - читать интересную книгу автора

Дрожали руки, тяжесть усталости давила на ослабевший мозг, путала мысли, и
мучительно, с тоскливым, напряженным остервенением во всем теле хотелось
пить и пить без конца блаженно-сладкую, хрустальную, ледяную воду.
Там, в усадьбе, вода, конечно, есть, и ее много. Ее так много, что это
кажется даже издевательством. Она там везде: в глубоком, сыром колодце, в
больших пожарных чанах, в водовозных бочках. На кухне - в крашеных, пахучих
ведрах, в самоваре, в умывальнике. В граненом, светлом графине где-нибудь
на чистом белом столе. В желудках людей, живущих там.
Петунников скрипнул зубами и ожесточенно сплюнул. Еще бы там не было
всего этого! Какое полное, прекрасное наслаждение войти сейчас в чистую,
солидную комнату, сесть за чистый, аппетитно убранный стол, потянуться к
холодному, запотевшему графину с прозрачной водой, сдерживая изо всех сил
тоскливое, слепое желание пить прямо из горлышка, безобразно и жадно, как
загнанная, вспотевшая лошадь. Да! Но удержаться, налить в стакан медленно,
очень медленно и осторожно поднести к губам. Сделать маленький глоток,
судорожно смеясь и вздрагивая от нестерпимой утоляемой жажды.
Тогда остановится время. Наступит светлая тишина, и мысли исчезнут,
только холодная струйка, булькая мерными, жадными глотками, устремится по
пищеводу, медленно исцеляя жгучее раздражение внутренностей. Напившись и
передохнув, хорошо налить в белую глянцевитую тарелку горячих щей с
крапивой и крутыми яйцами, отрезать хлеба, пахучего, теплого,
свежеиспеченного, с поджаристой коркой. Взять мяса с жиром и хрящиками.
Есть без конца, полно и восторженно наслаждаясь едой; потом лечь в чистую,
мягкую кровать, скинуть болезненно раздражающую одежду, вытянуться и
замереть в сладком, глубоком забытье.
- Тьфу!..
Петунников встал и выругался. Конечно, там живут сытые, обеспеченные
люди, мелкие паразиты, сосущие неустанно и жадно крестьянский мир. Но что
ему за дело до них, обывателей, погрязших в беркширских, йоркширских и
прочих свинных культурах, в картах и двуспальных кроватях, в навозе и
огородах! Он, загнанный, но свободный, далек от зависти. Разве не от них,
не от сереньких, сытых будней ушел он в свободную страну мятежного
человеческого духа, ради ценности и красоты единой, раз полученной, не
повторяемой жизни?
Мысль эта, рожденная тревожной минутой слабости голодного, разбитого
тела, неумолимо заявляющего о своем праве на жизнь, скользнула перед
глазами Петунникова холодно и скупо, как чужая, прочитанная в книге, без
малейшего прилива душевной бодрости и нервного подъема. По-прежнему острые,
мучительные желания неотступно обращали его глаза туда, где жили чужие и,
уже в силу своего положения, враждебные ему люди. Отогнав усилием воли
призраки распаленного воображения, он встал и нерешительно двинулся вперед.
Усадьба, как магнит, притягивала его. Исступленное желание пить во что
бы ни стало быстро убило всякие опасения, и он, шагая все торопливее, уже
думал о том, что в саду, быть может, никого нет, и при некоторой
осторожности можно, оставаясь незамеченным, найти какую-нибудь лейку или
садовую дождевую кадку.
Но чем ближе подходил он к усадьбе, зорко разглядывая дорогу, тем
сильнее овладевало им усталое безразличие и равнодушие к каким угодно
встречам. Возможно, что это был результат впечатления, произведенного тихой
и безлюдной местностью, но нестерпимая жажда, распаляемая ожиданием