"Николай Грибачев. Здравствуй, комбат! (Повесть-быль военных лет) " - читать интересную книгу автора

какую-то незримую черту, за которой ни метели, ни воя - недвижимый
прохладный воздух с запахами трав, утренние березки в каплях росы, девушка
спускается к речке, беззаботно помахивая полотенцем, свистит над головой
птица, стежка дырчата оттого, что ночью вылезали черви...
Просыпаешься от удара ветра в лицо. Ах, поспать бы, только поспать бы!
Но приказы командования, которое старается использовать все выгоды ситуации,
подгоняют и подгоняют. В первые сутки после выхода из Кружилина спали три
часа целой ротой в одной избе с выбитыми окнами. Мне, как командиру, отвели
самое спокойное место - под столом, чтобы в суматохе не наступили на голову.
Да и какой сон? Только свалились замертво - в хутор сунулась группа немцев,
обстреляла из пулеметов. Словно горстями гравия по стене. Правда, в бой
ввязываться не стала: получив короткий отпор, растворилась в снегах как в
кипящей извести. Так нам еще что, мы шли вторым эшелоном, а каково
Косовратову, Шубникову и другим, кто впереди? Они врезались в боевые порядки
итальянцев и немцев, как нож в живую, дергающуюся плоть. Что там творилось!
Раций не было, связь тянуть не успевали, из пятерых посыльных до цели
добирался один, остальные блуждали по степи, попадали в другие части, а то и
погибали... Позже, на занятиях комсостава, нам объяснили цель, смысл и
последовательность всей операции, но это уже ничего изменить не могло: в
памяти на всю жизнь остались облепленные снегом, шатающиеся от усталости
солдаты с белыми бровями, и это, на пределе человеческих сил, движение через
буран, когда ветер приходится расталкивать грудью, в которой и без того не
хватает воздуха, и мельтешащие в сером крутящемся мареве фигуры немцев,
итальянцев, румын, и станицы, которые, когда к ним подходишь, наводят на
мысль об эпохе обледенения, и хаты с замерзшими или выбитыми окнами, со
стенами, исклеванными пулями и осколками.
И наконец мы остановились, и я иду в медсанбат. Не для того, чтобы
передать очередную записочку Ирине Озолиной, которую я так еще и не видел, а
для того, чтобы повидать самого Косовратова.
Улица, широкая, на каком-то просторном степном дыхании, поднимается
вверх от речки Калитвы - плавно, не спеша поднимается, словно где-то в
отдалении решила во что бы то ни стало влиться в низкое и серое, как
выморочный двор, январское небо, от которого веет стылостью и скукой. С утра
подбавило снегу, он, молодой и кипенно-белый, прикрыл колеи с вывороченной
грязью. Глаз едва различает мерзлые желваки и ухабы, идти трудно. Редко
поставленные дома прячут зады в скопище сараев и пушек, в сорочьи гнезда
плетней и частоколов, нахлобучили белые крыши. Стрехи свисают низко над
маленькими окнами, как старые трещиноватые козырьки над чьими-то смутными
глазами, в которых ни живого тепла, ни любопытства, а только одна затаенная
усталость. Ни петуха, ни свиненка на улице. Либо немцы поели, либо рассовали
их в глухие закуты, а если бы могли, так и глотки заткнули бы, чтобы и не
кукарекало и не хрюкало оно, не вводило бы во грех. Война - дело жестокое:
немцы ушли, придет срок, уйдут на запад и свои, а жить надо.
В самом конце улицы, наверху, за неширокой площадью, на которой летом,
вероятно, ветер гоняет бурые вихри пыли и заплатами курчавится низкорослая
травка из тех, что и свиньи скубут, и гуси щиплют, и овцы толкут, и теленок
ловит неумелой мокрой губой, а она все же ухитряется выжить, - за этой
неширокой и сейчас пустынной площадью видится серое, построенное безо всяких
премудростей, на простой квадрат, здание школы. В нем и помещается
медсанбат.