"Николай Грибачев. Здравствуй, комбат! (Повесть-быль военных лет) " - читать интересную книгу авторав крошево и еще валялись неубранные трупы, зашли в уцелевшую командирскую
землянку. Железная печка уже почти остыла, но под золой, когда ее разгребли, еще вспыхивали волчьими глазами угольки. Горела керосиновая лампа, в углу лежал незапертый потертый чемодан с бельем. На стене, у изголовья кровати с никелированными шарами - сволокли, видать, у какой-то казачки, - висела прокопченная иконка, изображавшая распятие Иисуса Христа. На ногах и на руках натуралистически яркие пятна крови от гвоздей. - Во бежали, даже бога бросили! - веселился ординарец Косовратова, ухватистый солдат с выгоревшими бровями, быстрый и жилистый. - Теперь им одна дорога - в ад... Можно, товарищ капитан, я возьму на память? У меня бабка страсть богомольная, подарю ей эту иконку - блинами со сметаной закормит! - Иконка-то католическая. - А что, у них бог другой? - Бог тот же, обряд другой. - Так разве она поймет? Один черт... - Бери. И мне: - Уютненько жили. Я на соломе спал, а они на перинах. - Не зря говорят, что дома и солома едома. В Италию придешь - на перинах поблаженствуешь. В отместку. - Пока солнце взойдет, роса очи выест... Разгром противника, особенно когда от него много натерпелся лиха, всегда должен радовать. Но поле боя в плотнеющих сумерках являло картину унылую, удручающую. В стволе пушки с оторванным колесом лафета, похожей на отброшенная взрывом башня темнела в степи, как шлем на богатырской голове из пушкинской поэмы "Руслан и Людмила"; убитые, некоторые без шинелей, лежали в подтеках собственной крови, на открытые глаза, с последней мольбой или проклятием устремленные в небо, наслаивалась снежная пленка, пошевеливались на головах седые клочки волос; воронка от тяжелого снаряда была схожа с могилой - приготовили ее, покойников привезли, а похороны не состоялись. Мы, конечно, видели только малюсенький клочок поля боя и даже не подозревали, что то же самое было не на десять, не на двадцать, а на двести километров, от Дона до Волги; нам и в голову не могло прийти, что все это по совокупности потом будут называть великой Сталинградской битвой и поворотным пунктом войны. Однако и то, что проходило перед нами, было достаточно страшным и впечатляющим. Наша совесть чиста? Конечно. Справедливое возмездие? Разумеется. Но есть в душе человека, если он еще человек, какие-то струны, которые перед лицом смерти звучат в тональности печали и заставляют в доме покойника ходить тихо. Не хотелось говорить и нам, шли молча. Наконец и это осталось позади. Стемнело, снег повалил гуще. Из белой мглы совершенно неожиданно, под самый нос, выскочили плетни, потом сарай, потом хата с узенькой, в вязальную спицу, полоской света в занавешенном окне. Зашли узнать, что за хутор. Хозяйка, морщинистая, закутанная до глаз в темную шаль, вытертую и с бахромой по краям, в мужской поддевке, из которой, как грязная пена, лезла вата, смотрела на нас с мучительным недоумением человека, который еще не совсем проснулся. Пыталась что-то сказать, но губы прыгали: |
|
|