"Николай Грибачев. Здравствуй, комбат! (Повесть-быль военных лет) " - читать интересную книгу автора

в крошево и еще валялись неубранные трупы, зашли в уцелевшую командирскую
землянку. Железная печка уже почти остыла, но под золой, когда ее разгребли,
еще вспыхивали волчьими глазами угольки. Горела керосиновая лампа, в углу
лежал незапертый потертый чемодан с бельем. На стене, у изголовья кровати с
никелированными шарами - сволокли, видать, у какой-то казачки, - висела
прокопченная иконка, изображавшая распятие Иисуса Христа. На ногах и на
руках натуралистически яркие пятна крови от гвоздей.
- Во бежали, даже бога бросили! - веселился ординарец Косовратова,
ухватистый солдат с выгоревшими бровями, быстрый и жилистый. - Теперь им
одна дорога - в ад... Можно, товарищ капитан, я возьму на память? У меня
бабка страсть богомольная, подарю ей эту иконку - блинами со сметаной
закормит!
- Иконка-то католическая.
- А что, у них бог другой?
- Бог тот же, обряд другой.
- Так разве она поймет? Один черт...
- Бери.
И мне:
- Уютненько жили. Я на соломе спал, а они на перинах.
- Не зря говорят, что дома и солома едома. В Италию придешь - на
перинах поблаженствуешь. В отместку.
- Пока солнце взойдет, роса очи выест...
Разгром противника, особенно когда от него много натерпелся лиха,
всегда должен радовать. Но поле боя в плотнеющих сумерках являло картину
унылую, удручающую. В стволе пушки с оторванным колесом лафета, похожей на
смертельно раненное животное, скулил ветер; чадил догорающий танк,
отброшенная взрывом башня темнела в степи, как шлем на богатырской голове из
пушкинской поэмы "Руслан и Людмила"; убитые, некоторые без шинелей, лежали в
подтеках собственной крови, на открытые глаза, с последней мольбой или
проклятием устремленные в небо, наслаивалась снежная пленка, пошевеливались
на головах седые клочки волос; воронка от тяжелого снаряда была схожа с
могилой - приготовили ее, покойников привезли, а похороны не состоялись. Мы,
конечно, видели только малюсенький клочок поля боя и даже не подозревали,
что то же самое было не на десять, не на двадцать, а на двести километров,
от Дона до Волги; нам и в голову не могло прийти, что все это по
совокупности потом будут называть великой Сталинградской битвой и поворотным
пунктом войны. Однако и то, что проходило перед нами, было достаточно
страшным и впечатляющим. Наша совесть чиста? Конечно. Справедливое
возмездие? Разумеется. Но есть в душе человека, если он еще человек,
какие-то струны, которые перед лицом смерти звучат в тональности печали и
заставляют в доме покойника ходить тихо. Не хотелось говорить и нам, шли
молча.
Наконец и это осталось позади. Стемнело, снег повалил гуще. Из белой
мглы совершенно неожиданно, под самый нос, выскочили плетни, потом сарай,
потом хата с узенькой, в вязальную спицу, полоской света в занавешенном
окне. Зашли узнать, что за хутор. Хозяйка, морщинистая, закутанная до глаз в
темную шаль, вытертую и с бахромой по краям, в мужской поддевке, из которой,
как грязная пена, лезла вата, смотрела на нас с мучительным недоумением
человека, который еще не совсем проснулся. Пыталась что-то сказать, но губы
прыгали: