"И.Грекова. Фазан (Авт.сб. "На испытаниях")" - читать интересную книгу автора

Мальчики играли в лапту, в казаки-разбойники, в рюхи. А у девочек шли
свои игры. "Вам барыня прислала в туалете сто рублей. Что хотите, то
купите, да и нет не говорите, черного и белого не называйте..." Он куда
охотнее играл бы с девочками...
Иногда вся компания - мальчики и девочки - объединялась. Шла какая-то
игра, правил которой никто не знал. Ссорились, пререкались. Варя особенно
была непонятлива, к тому же - плакса. Звали ее во дворе "Варька-Харька",
наверно, за некрасивость. Он за нее не заступался, напротив, еще больше ее
ущемлял...
Все "еще нет", хотя и помраченное, потесненное будущим "уже да"...


Главное - талант. Его он еще не промотал.
В углу двора была яма, его собственная, он ее открыл, держал в тайне. С
виду яма как яма, но стенки из плотно слежавшегося, почти окаменелого
песка. Уже не песок, еще не песчаник. Его легко было рубить, ковырять
ножом, обтесывать щепкой. Из этого полукамня-полупеска он выделывал
фигурки. Карикатурные портреты Мишки и Титки, Нюшки и Душки, сестры Вари с
ее косичками, с надутой, выпуклой верхней губой. Увидев эти фигурки,
учитель рисования Яков Андреевич, папин сослуживец, сказал: "Да у вас
талант!" Первый раз в жизни его назвали на "вы". Это "вы" от взрослого,
немолодого человека, да еще в сочетании со словом "талант", так и екнуло у
него в груди. "Вам нужно серьезно учиться, - сказал Яков Андреевич, -
хотите, я вас рекомендую в школу Штиглица?"
Что за школа такая? Ни в какую школу он не хотел. Помотал головой.
"Впрочем, вам еще рано, - сказал Яков Андреевич, - перед вами вся жизнь".
И в самом деле, перед ним была вся жизнь. Мог ли он тогда вообразить,
что она пойдет ступенями не вверх, а вниз, в дешевку? Что кончит он ее
отставным моряком, отставной козы барабанщиком, собственно говоря - никем?
Стариком, праздно гуляющим по бульварам родного города с мешочком
голубиного корма? Изрядно выпивающим, любящим свою жену Дашу, забывшим
свою жену Клавдию, не помнящим имени младшего своего сына? И в конце
концов - неподвижным мешком, бесчувственным телом, праздно лежащим на
тахте в ожидании смерти? Смерть, ранее для него нереальная, становилась
неизбежной. О ней на разные голоса твердил ненавистный кран. Голоса были
разные, а слово одно: "waste". Спасаясь от смерти, он нырял опять в
детство, но оно его выталкивало.
Только представить себе мамины руки - нежные, мягкие, в кольцах. Как
отрадно зарыться в них лицом, перебирая губами кольца. И тут же
высовывалось будущее: много позже, в голодное время (то ли в
девятнадцатом, то ли в двадцатом году), эти кольца обменяли на продукты.
На муку, на крупу, на воблу. И мамины руки стали уже другими. Огрубелые,
со въевшейся под ногти сажей. Нет, не надо об этом. Дайте, дайте еще
покачаться в детстве, на волне маминого поющего голоса. Пусть споет ему
колыбельную: "Спи, дитя мое, усни..." Если кто может спасти его, уберечь
от смерти, так это она. "Мама!" - взывал внутри себя Федор Филатович. Но
ее не было. Не только здесь - нигде. Умерла от голода в блокаду. Как
многие, многие другие. Где-то на Волковом кладбище похоронила ее Клавдия.
Не могила - просто "место захоронения", как теперь говорят. Умерла зимой,
в лютый мороз. Земля - каменно-твердая. Вернее всего, и не долбил никто