"И.Грекова. Фазан (Авт.сб. "На испытаниях")" - читать интересную книгу автора

землю, чтобы закопать маму. Просто привезли ее на саночках, зашитую в
одеяло, как многих, многих других. Привезли и оставили. Так, без гроба.
Это отсутствие гроба он ощущал как свою вину. А что он тогда мог сделать?
Его и не было под Ленинградом. Перевели на другой участок фронта. Солдат
себе не хозяин.
И все-таки виноват, кругом виноват. И если сейчас мучается, лежит
немой, неподвижный, то это справедливо. Это - за маму.
Нет, гнать такие мысли. Опять вспоминать. Мотать нитку прошлого. Думать
о детстве. Оно, собственно, уже проходит, но еще теплится. Раздувать его,
пока не погасло.



8

Первое лето после переезда. Сняли дачу на Сиверской. Река Оредеж.
Темная, торфяная вода, пиявки у берега, множество кувшинок. Не кувшинок -
водяных лилий. Белые, душистые, с ярко-желтыми, шафранными сердцевинами.
Стебли - как резиновые шнуры, держат, не пускают. Варя их боится, говорит:
змеи. Он-то не боится. Смело плавает у самого омута, собирает лилии. Дома
он их поставит в воду. То есть в плоскую миску, где они еще распустятся на
плаву. Мама их любит - это ей.
Дома всегда полно было цветов - и полевых и садовых. А на дни рождения
мамы и папы (оба родились в июле) дети тайком от героя дня украшали стол.
Венками, гирляндами, пучками ягод... Рано утром все это делалось. Родители
еще спали, солнце вставало, чирикали птицы. Оранжевые лучи пронзали
воздух. Крадучись, крадучись, на цыпочках украшали они стол. Он
командовал, как всегда, Варя помогала. Потом снова ложились. Но не спали,
толкали друг друга, боясь пропустить минуту, когда виновник торжества
выйдет, увидит стол и - ах!
Вот тебе и - ах! На другой день после маминого рождения - ударом грома
- война!
Первая мировая. Тогда она еще не звалась "первой". Еще и помыслить
никто не мог о "второй". Была просто "война". С немцами, с австрияками.
Петербург, кажется, сразу стал Петроградом. Запомнился спор кого-то из
взрослых: а как будет с Петербургской стороной? Будет ли она тоже
"Петроградской"? Один из спорящих очень настаивал, чтобы нет. "Вы только
послушайте, как это звучит: Петербургская сторона Петрограда! Прелесть!"
От первых дней войны мало что осталось в памяти. Поспешный отъезд с
Сиверской. Поезд переполнен, осажден, даже на крышах сидели. Какой-то
матрос жевал булку. Знакомый начальник станции устроил их в служебный
вагон, переполненный сверх меры. Федя мучительно хотел ехать на крыше...
В городе - манифестации, бело-сине-красные флаги, хриплое пение "Боже,
царя храни!". Какой-то человек, забравшись на фонарный столб, кричал
надсадным голосом: "Долой самодержавие!" Его сдернули, кажется,
растоптали...
Домой, скорей домой! Дома, слава богу, все как будто по-прежнему,
только серее, тусклее, темнее. Даже уютный двор с заветной песчаниковой
ямой в углу съежился, насторожился. С этих дней осторожно омрачилось
детство. Оно еще билось, трепетало, вздрагивало, но было обречено.