"И.Грекова. Фазан (Авт.сб. "На испытаниях")" - читать интересную книгу автора

Почему переехали? Он этого толком не знал. Какие-то неприятности с
папой. Отрывки разговоров: папа был "красным", его выследили...
Папа - красный? Странно. Красным-то он его никогда не видел. Скорее
жемчужно-желтым, под стать его редеющей шевелюре. "Красный". "Выследили".
Вроде страшной сказки.
Причиной были какие-то "опасные связи", как, смеясь, пояснял папа.
"Опасными связями" были, наверно, чужие дяди, эстонцы и латыши,
приходившие ночевать. Мама сама стелила им постели, взбивала подушки,
любовно похлопывая каждую по животу маленькой, но сильной ладонью.
Все это он подслушал в разговорах старших. Начал, значит, уже
подслушивать. Из тех же разговоров узнал, что папин с мамой знакомый, Лев
Львович (Федя с Варей его звали "дядя Лилович"), обещал в столице какую-то
"протекцию".
Собрались, уехали. Дорога совсем выпала из памяти.
Первое впечатление от Петербурга - серость. Все было серым: и дома, и
небо, и мостовые. Шел дождь, вещи мокли на перроне, Федя с Варей жались к
маме под зонтик. Со спиц текла вода. Это, верно, и была "протекция"...
Новая, необжитая квартира, где так неуютно вещам. Жмутся друг к другу,
холодно им. Окна - на улицу, низко, почти на уровне тротуара. Блестит
мокрый булыжник. Ломовики, телеги, скрип колес, цоканье подков. "Но!" -
крик возницы. Он бородат, неприветлив.
На углу вывеска: "Ф.М.Уваров, Дамский портной". Тускло-золотой
крендель: "Булочная и кондитерская". Из водосточных труб хлестала вода.
Мокрые голуби хохлились...
Не полюбился ему Петербург. Сразу - тоска по родине, по башням,
каштанам, церковным шпилям. Здесь и церкви были другие - круглоголовые. И
звонили-то они не так. Там - мерно, однозвучно, торжественно, все на одной
ноте: дон-дон-дон. Здесь - суетливо, на разные голоса: дили-дон-дон-дон,
дили-дили-дон. Мама объяснила ему, что это называется "благовест". Не
понравился ему этот благовест.
Вспоминая родное, покинутое, рисовал привычные пейзажи: желтые с черной
крышей, зеленые с красной дома, - хотя здесь все было замуровано в серый
камень. Рисовал море с цветными парусами, толстые башни, стройные шпили...
Как будто нарисованное могло вернуть все то, что любил.
Новые впечатления. Вместо привычной эстонки Зальме - кухарка Матреша,
толстая, красная, лицо, как раковая шейка. Зевала, крестила рот, говорила:
"Господи-батюшка, помилуй, отец, по грехам нашим". Любила петь песни. Одна
- всем известная "Маруся отравилась". Другая - он ее ни от кого больше не
слышал, кроме Матреши. Мотив с завитушками, а слова такие: "Любила я,
страдала я, а он-а-подлец-а-забыл меня". "Подлецом", видимо, был друг
Матреши китаец Ходя. Длинная коса, мягкие туфли на высокой войлочной
подошве, доброе, но загадочно-раскосое лицо. Ходя торговал с лотка
вырезными игрушками из папиросной бумаги. Яркие - ядовито-розовые,
голубые, лиловые, аккуратно сложенные гармошкой. Развернешь гармошку - и
сразу шар! Интересно. А еще интереснее были зернышки, с виду невзрачные,
беловатые, как лимонные семечки. Их надо было размочить в теплой воде -
тогда они разбухали, становились слониками, обезьянками, человечками.
Когда Ходя являлся в дом, к Матреше в ее комнатку при кухне, - у детей,
Феди с Варей, был праздник: каждый раз что-нибудь им перепадало. Ходя
говорил: "Бели, далю" (бери, дарю). Кажется, это были единственные русские