"И.Грекова. В вагоне (Авт.сб. "На испытаниях")" - читать интересную книгу автора

появилась шариковая ручка. Он положил лист на шаткий вагонный столик,
отвернув скатерку, и, заслоняя лист рукой, стал что-то писать. Но что? К
счастью, я дальнозорка. Когда он ненадолго отвел руку, я увидела, что он
писал. Красивым почерком, редким у наших школьников, он выводил, строка за
строкой, одни и те же слова: "Долина ужаса. Долина ужаса. Долина ужаса..."
Исписана была уже почти вся страница. Вдруг, услышав какой-то шум в
коридоре, мальчик схватил лист и, скомкав, сунул его в карман. Отца все
еще не было - видно, мылся солидно, всерьез. Мальчик сунул тетрадь обратно
в сумку, разделся, влез в пижаму, нырнул под одеяло, полуприкрыв лицо, и
только желтый вихор вздрагивал на подушке в такт толчкам поезда.
Не очень скоро вернулся отец мальчика. Он все еще был в шляпе (неужели
так и мылся в ней?), но вот наконец, сев на нижнюю свою койку, он шляпу
снял. То, что я увидела, меня поразило: темно-русые жидкие волосы были
свернуты на затылке в пучок и заколоты шпильками. Что-то жалкое,
жалобно-бабье было в этом пучке, не откровенная длинноволосость
современных парней, а нечто скрытое, прячущееся... "Так вот почему он не
снимал шляпу", - сообразила я, и опять мне вспомнился запах, на этот раз
понятный, - запах ладана, и тут я поняла - священник. Так вот откуда его
полупоющий, бархатный баритон, его округленное "оканье", его убедительные,
пастырские интонации... Священник, "батюшка", как говорила моя няня. Она,
истово верующая, иногда водила меня, маленькую, в церковь, и там, с
амвона, я слышала точно такие интонации.
Я уже почти примирительно (в память детства!) глядела вниз, на своего
соседа. Говорят, голос - душа человека, и не может быть, думала я, чтобы в
душе этого человека не было ни зерна, ни искры того благородства, которое
так богато играло в его голосе. А воспитывать детей он попросту не умеет.
Детская душа хуже всего отзывается на поучения...
Темное широкое одеяние священника, показавшееся мне вначале плащом,
оказалось ненавязчивым компромиссом между плащом и рясой, таким, чтобы не
слишком бросаться в глаза и в то же время не нарушать традиции. Собираясь
отойти ко сну, он расшнуровал свои вполне современные ботинки на толстой
синтетической подошве, погасил нижний свет, включил верхний синий, снял
рясу и облачился в пижаму. "Современный пастырь, не отстает от века. Ну
что же, приходится и им применятся к эпохе НТР", - подумала я и стала
потихоньку, понемногу засыпать, довольная тем, что Фонарин больше не
появлялся. "Спи, сип, - уговаривала я себя, - все пройдет, через год ты об
этом и не вспомнишь". В моих ушах звучал незримый, многоголосый хор,
которым я, как ни странно, дирижировала. Все было хорошо, кроме двух слов:
"Долина ужаса". Что хотел сказать мальчик, выписывая без конца эти два
слова?


Спала я долго, каменно-крепко. Сквозь сон слышала, уже утром, как
разносила чай проводница, как звякал внизу ложечкой священник, как он
бархатно, певуче вещал, убеждая в чем-то сына Доната. Скучен он был - до
невозможности. Фонарин за ночь тоже потускнел: острой боли вчерашнего
унижения уже не было... Наконец я разлепила веки, взглянула на часы. Ого!
Давно пора вставать: до Москвы осталось часа полтора.
Я слезла со своей полки. Сосед снизу опять сидел в шляпе; ни верхнего,
храпящего, ни Доната в купе не было. Я кинула полотенце через плечо и