"Грэм Грин. Суть дела" - читать интересную книгу автора

почувствовать твои пальчики у себя на щеке. Как же это получилось, что у
такого большущего и толстого папки такая крохотная и красивая дочка? А
теперь, моя рыбка, я расскажу тебе все, что случилось со мной за это
время. Мы вышли из Побито неделю назад, простояв в порту всего четыре дня.
Одну ночь я провел у сеньора Аранхуэса и выпил больше вина, чем следовало,
но говорил я только о тебе. В порту я вел себя хорошо - ведь я же обещал
своей рыбке; я ходил к исповеди и к причастию, поэтому, если со мной
случится неладное по пути в Лиссабон - а кто же может в эти ужасные
времена за что-нибудь поручиться? - мне не придется быть навеки
разлученным с моей золотой рыбкой. С тех пор как мы вышли из Лобито,
погода стоит хорошая. Даже пассажиры не страдают морской болезнью. Завтра
ночью, когда мы наконец-то оставим Африку позади, мы устроим на пароходе
концерт, и я буду свистеть. И во время выступления буду вспоминать те дни,
когда ты сидела у меня на коленях и слушала как я свищу. Дорогая, я очень
постарел и с каждым плаванием все больше толстею: я грешный человек,
иногда я даже боюсь, что во всем этом большущем теле душа у меня не больше
горошины. Ты и не подозреваешь, как легко человеку вроде меня впасть в
грех отчаяния. Но тогда я вспоминаю о моей доченьке. Во мне, видно, прежде
было что-то хорошее, и кое-что я все-таки сумел передать тебе. Жена делит
с мужем его грех, поэтому супружеская любовь чистой быть не может. Но дочь
может спасти душу отца даже в смертный час. Молись за меня, моя рыбка.
Твой отец, который любит тебя больше жизни".

Mais que a vida [но что это за жизнь (фр. и. порт.)]. У Скоби не было
сомнений в искренности этого письма. Оно написано не для того, чтобы
замаскировать план оборонительных сооружений Кейптауна или
микрофотографические сведения о передвижении войск в Дурбане. Он знал, что
надо проверить, не написано ли там чего-нибудь между строк бесцветными
чернилами, посмотреть письмо под микроскопом, вывернуть подкладку
конверта. Но он решил положиться на свою интуицию. Он порвал письмо, а за
ним и свой рапорт и понес обрывки во двор, в печку, где сжигали мусор; это
был бидон от керосина на двух кирпичах, продырявленный с боков, чтобы
создать тягу. Когда он чиркнул спичкой, во двор вышел Фрезер. "Нам,
признаться, дела нет до чужих тревог и бед". В кучке обрывков отчетливо
были видны половинки заграничного конверта; можно было даже прочесть часть
адреса: Фридрихштрассе. Скоби быстро поднес спичку к лежавшей сверху
бумажке. Фрезер оскорбительно молодой походкой пересек двор. Бумага
вспыхнула - в ярком пламени на другом обрывке конверта выделялось имя:
Гренер. Фрезер весело спросил: "Сжигаете улики?" - и заглянул в бидон.
Немецкая фамилия почернела, там не осталось ничего, что мог бы увидеть
фрезер, кроме коричневого треугольника конверта, выглядевшего явно
заграничным. Скоби растер золу палкой и поглядел в лицо Фрезеру, нет ли
там удивления или подозрительности. Но на бессмысленной физиономии,
пустой, как школьная доска объявлений во время каникул, ничего нельзя было
прочесть. Только биение собственного сердца подсказывало Скоби, что он
виноват, - он вступил в ряды продажных полицейских чиновников: Бейли,
державшего деньги в другом городе, чтобы никто о них не знал; Крейшоу,
пойманного с алмазами; Бойстона, правда, не разоблаченного и вышедшего в
отставку якобы по болезни. Их покупали за деньги, а его - взывая к
состраданию. Сострадание опаснее, потому что его не измеришь. Чиновник,