"Борис Гребенщиков. Книга-прозы" - читать интересную книгу автора

передо мной завален бумагами, а окно открыто настежь. Тремя этажами
ниже подъехал темно- желтый автобус, при виде которого некому
больше кричать, пугая случайных прохожих: "Шестера! Не сядем!"
Некому так некому. Все равно, за раскрытым окном - огромные зеленые
деревья и голубоватое городское небо, и воздух на вкус все такой-же
- с майской чуть-чуть горчинкой, а бумаги и "Беломора" хватит до
конца дня. Часы на стенке за левым плечом остановились - меня
больше ничто не связывает с мирным течением времени. Нас двое - я и
вечный, как первая влюбленность камня, Смольный собор справа за
окном. Я добиваюсь чего-то.
Что бы это было, а?

Сон
Микрофон выглядел совершенно неустойчиво. Он опять порадовался, что
вовремя поставил на гитару пьезокристалл - теперь можно петь, не
думая о том, что гитару не будет слышно. Струны вздрогнули под
пальцами. Из этого касания рождаются высокие чистые звуки. Они с
гитарой понимали друг друга, как понимают любовники, прожившие
вместе дожди и солнце. "Ни одна женщина не умеет так любить", -
подумал он вскользь и обернулся к фортепиано. Снизу, из зала, не
было слышно, что он сказал тому, кто, словно падший ангел, касаясь
клавиш распущенными черными волосами, озабоченно возился с
непослушной стойкой, но руки его даже во время разговора гладили
струны короткими, едва уловимыми движениями. Потом левая рука
приникла к грифу, и, уже начав петь, он впервые посмотрел в зал
поверх микрофонов. Лиц он не видел. Как река, чувствовал течение
своего голоса и прикосновения берегов. Песня представлялась ему в
этот момент живым существом - девушкой, идущей по напряженному
канату под холодным дыханием нацеленных на нее глаз и защищенной
лишь сознанием своей любви. Только эта искренняя и жаркая любовь
делает ее недосягаемой для слов и насмешек. Голоса сплетались в
неистовой пляске; руки, бьющие струны, словно очерчивали бьющееся
тело, и кружева клавиш странным узором рисовали развевающиеся по
ветру волосы на высоком голубом небе, как бледно-золотое знамя
любви.
Они реяли над холодной пустыней зала, как упоенный крик рук,
обреченный на смерть завтрашним днем, прекрасный в своем последнем
забытьи. "Ты помнишь смятую лаской траву? Помнишь теплый, как
парное молоко, асфальт под босыми ногами? Помнишь?" - так пел он,
хотя слова песни были о другом. В их ночном прощальном ветре
поднималась девушка, идущая по пояс в лунной дорожке. И смех просто
так, и пульс Финского залива под руками... Он пел.
Последний всплеск гитары был как всплеск волн. И, защищенный от
непонимания зала так же, как от их признания и мимолетной любви, он
опять недоверчиво покачал микрофонную стойку и нагнулся, поднимая
похожий на камышинку противовес. Только против одного он не был
защищен - где-то в конце зала безошибочно выбранное освещение
выхватывало черную тень с разлившимся по плечам побледневшим
золотом, которая, сладко опершись о стенку, смеялась с кем-то, не
глядя в их сторону. Гитара заворчала в его руках. Тогда он