"Роберт Грэйвс. Я, Клавдий (Роман, #1) [И]" - читать интересную книгу автора

патологический страх перед убийством, ведь говорят, что предродовой испуг
может перейти по наследству. Но, пожалуй, нет оснований упоминать о
каком-то внутриутробном воздействии. Много ли членов императорской фамилии
умерли своей смертью?
Я был ласковым ребенком, и отношение матери причиняло мне много горя. Я
слышал от своей сестры Ливиллы, красивой, но жестокой, тщеславной и
властолюбивой девочки - словом, типичный образчик худших Клавдиев, - что
мать называла меня "живым предостережением" и говорила, что, когда я
родился, надо было обратиться за советом к сивиллиным книгам. И что
природа начала меня лепить, но не кончила и с отвращением отбросила в
сторону, отчаявшись в успехе. И что древние были мудрее нас и
великодушнее: они оставляли хилых младенцев на голом склоне холма в дождь
и ветер ради блага целой расы. Возможно, Ливилла приукрашивала менее
жестокие замечания матери - хотя недоношенные дети действительно выглядят
довольно страшно, - но я и сам помню, как однажды, рассердившись на
какого-то сенатора, выдвинувшего глупое предложение, мать вскричала:
"Этого человека следует убрать! Он глуп, как осел... Что я говорю? Ослы -
разумные существа по сравнению с ним... он глуп, как... как, о боги! Он
глуп, как мой сын Клавдий!"
Ее любимцем был Германик - правда, он был всеобщим любимцем, - но я не
только не завидовал тому, что он возбуждал повсюду любовь и восхищение, я
радовался за него. Германик жалел меня и делал все, что мог, чтобы жизнь
моя стала счастливой, хвалил меня старшим, называл хорошим и добрым
ребенком, который вознаградит их за великодушное и заботливое обращение.
Строгость только пугает его, говорил он, и делает еще более хворым. И он
был прав. Нервное дрожание рук, подергивание головы, заикание, слабый
желудок, постоянная слюна в уголках губ были, в основном, результатом тех
ужасов, которым меня подвергали во имя дисциплины. Когда Германик
заступался за меня, мать обычно нежно смеялась, глядя на него, и говорила:
"Благородное сердечко. Доброта так и переполняет его. Найди для нее объект
получше". Но бабка Ливия говорила иначе: "Не болтай глупости, Германик.
Если Клавдий будет подчиняться дисциплине, мы станем относиться к нему с
добротой, которую он этим заслужит. Ты ставишь все с ног на голову". Бабка
редко обращалась ко мне, а если и обращалась, то, не глядя на меня,
говорила презрительным тоном чаще всего одно и то же: "Выйди из комнаты,
мальчик, здесь буду я". В том случае, если она желала побранить меня, она
никогда не делала это устно, но посылала мне короткую, холодную записку,
например: "Нам стало известно, что мальчик Клавдий тратит зря время,
болтаясь в библиотеке Аполлона. Пока он не научится извлекать пользу из
простейших учебников, которые ему дают учителя, бессмысленно совать нос в
серьезные труды на полках библиотеки. К тому же он беспокоит настоящих
читателей. Этому должен быть положен конец".
Что до Августа, то, хоть он никогда не относился ко мне с преднамеренной
жестокостью, он так же, как бабка Ливия, не любил бывать со мной в одной
комнате. Он не чаял души в маленьких мальчиках (сам оставаясь большим
мальчиком до конца своих дней), но только в таких, кого он называл
"славные малые", вроде его внуков Гая и Луция и моего брата Германика -
все они были на редкость хороши собой. В Риме жили сыновья союзных царей и
вождей - из Франции, Германии, Парфии, Северной Африки, Сирии, - которых
держали в заложниках, чтобы обеспечить покорность их родителей. Они