"Роберт Грэйвс. Я, Клавдий (Роман, #1) [И]" - читать интересную книгу автора

В Риме мы жили в большом доме, принадлежавшем деду, который завещал его
бабке. Дом стоял на Палатинском холме, рядом с дворцом Августа и
воздвигнутым им храмом Аполлона, в портиках которого была библиотека, и
неподалеку от храма богов-близнецов Кастора и Поллукса. (Это был старый
храм, сделанный из бревен и дерна, и шестнадцать лет спустя Тиберий
построил на его месте за свой счет великолепное мраморное здание,
раскрашенное и позолоченное изнутри и обставленное с такой роскошью,
словно это был будуар богатой патрицианки. Скорее всего, сделать это ему
велела бабка Ливия, чтобы доставить удовольствие Августу. Тиберий не был
религиозен и не любил бросать деньги на ветер). Холм был более здоровым
местом, чем низина у реки, большая часть домов на нем принадлежала
сенаторам. Я был очень болезненный ребенок, "форменное поле боя болезней",
как говорили доктора, и, возможно, выжил я лишь потому, что болезни никак
не могли столковаться, какая из них удостоится чести свести меня в могилу.
Начнем с того, что родился я семимесячным, раньше срока, молоко кормилицы
плохо подействовало на мой желудок, и меня всего обсыпало противной сыпью;
я перенес малярию и корь, после чего немного оглох на одно ухо, и рожистое
воспаление, и колит, и, наконец, детский паралич, от которого у меня
укоротилась одна нога, так что я был обречен всю жизнь хромать. Из-за
какой-то из этих болезней у меня сделались очень слабые колени, и до конца
своих дней я не мог ни пробежать, ни пройти пешком даже небольшое
расстояние, и меня обычно носили в носилках. Надо еще упомянуть об ужасной
боли под ложечкой, которая часто пронзает меня после еды. Боль эта
настолько сильна, что были два-три случая, когда, не вмешайся мои друзья,
я бы всадил нож для нарезания мяса, который я, обезумев, хватал со стола,
в самое средоточие своих мучений. Я слышал, что эта боль, которую называют
"сердечный приступ", страшнее любой другой боли, известной человеку, кроме
боли при затрудненном мочеиспускании. Что ж, я, верно, должен быть
благодарен богам за то, что они избавили меня хотя бы от нее. Вы
предположите, что моя мать Антония, прекрасная и благородная женщина,
воспитанная в правилах строжайшей добродетели ее матерью Октавией и
единственная страсть моего отца, нежно заботилась обо мне, своем младшем
ребенке, и даже, жалея меня за все мои злоключения, любила больше
остальных детей. Отнюдь. Мать делала для меня все, что повелевал ей долг,
но не больше. Она не только не любила меня, она питала ко мне отвращение
как из-за моей хилости, так и потому, что я был причиной очень трудной
беременности, а затем очень мучительных родов, - она едва осталась в
живых, а потом много лет болела. Своим преждевременным появлением на свет
я был обязан испугу, который она испытала на пиру, данном в честь
императора, когда тот приехал к отцу в Лион, чтобы торжественно открыть
там Алтарь Ромы и Августа; мой отец был в то время губернатором трех
французских провинций, и Лион служил ему штаб-квартирой. Безумный
раб-сицилиец, прислуживавший за столом, внезапно выхватил кинжал и занес
его сзади над головой отца. Этого никто не заметил, кроме матери. Она
поймала взгляд раба, и у нее хватило самообладания улыбнуться ему и
неодобрительно покачать головой, указывая, чтобы он убрал кинжал. Пока раб
колебался, двое других слуг увидели, куда она смотрит, и успели скрутить
ему руки и обезоружить его. После чего мать потеряла сознание, и у нее тут
же начались схватки. Возможно, как раз из-за этого я испытываю