"Гюнтер Грасс. Жестяной барабан (книги 1, 2, 3)" - читать интересную книгу автора

вперед правую ногу и подтягивая к ней левую, достиг первых, зарешеченных
темниц, ввинчивался выше, оставил позади камеру пыток, где помещались
бережно сохраняемые и снабженные поучительными надписями инструменты,
поднимался дальше, шагал теперь с левой ноги и подтягивал правую, бросил
взгляд сквозь узкие зарешеченные оконца, прикинул высоту, оценил толщину
каменной стены, спугнул голубей, встретил тех же голубей за очередным витком
лестницы, снова зашагал с правой ноги, подтягивая левую, и, когда в
очередной раз сменил ногу, Оскар оказался наверху, он мог бы еще подниматься
и подниматься, хотя и правая и левая ноги у него заметно отяжелели. Но сама
лестница сдалась раньше времени. И он постиг всю бессмысленность и все
бессилие башенной архитектуры.
Не знаю, какой высоты башня была а также есть, потому что она пережила
войну. Нет у меня и охоты просить Бруно, моего санитара, принести мне
какой-нибудь справочник по восточнонемецкой кирпичной готике. Но уж свои-то
сорок пять метров до шпиля она, пожалуй, имела.
Мне - и причиной тому была до срока утомившаяся лестница - пришлось
задержаться на галерее, опоясывающей крышу башни. Я сел, просунул ноги между
столбиками балюстрады, наклонился вперед и мимо столбика, который я обвил
правой рукой, поглядел вниз, на Угольный рынок, тогда как левая рука
удостоверивалась тем временем в наличии моего барабана, проделавшего со мной
весь подъем.
Я не намерен докучать вам описанием многобашенного, гудящего
колоколами, древнего и якобы до сих пор хранящего дыхание средневековья,
отображенного на тысячах вполне приличных гравюр города Данцига с высоты
птичьего полета. Не займусь я и голубями, сколько бы ни твердили, будто про
голубей легко писать. Лично мне голубь вообще ничего не говорит, уж скорее
чайка. Выражение "голубь мира", может быть, справедливо лишь как парадокс.
Благую весть мира я бы скорее доверил ястребу, а то и вовсе стервятнику, чем
голубю, сварливому жильцу поднебесья. Короче говоря, на Ярусной башне были
голуби. Но голуби, в конце концов, есть и на любой мало-мальски приличной
башне, которая при поддержке положенной ей охраны памятников следит за своей
внешностью.
Нет, взгляд мой был нацелен совсем на другое: на здание Городского
театра, двери которого я, выходя из пассажа, нашел закрытыми. Этот куб,
увенчанный куполом, являл пугающее сходство с увеличенной до несуразных
размеров классической кофейной мельницей, хотя, конечно, куполу недоставало
рукоятки, необходимой для того, чтобы в ежевечерне переполненном храме муз и
просвещения перемалывать в отвратительные отруби пятиактную драму вместе с
лицедеями, кулисами, суфлерами, реквизитом и всеми занавесами. Меня
раздражало это здание, где идущее к закату и разливающее все больше багрянца
пополуденное солнце никак не желало покинуть обрамленные колоннами окна. В
тот час, на высоте примерно тридцати метров над Угольным рынком, над
трамваями, над радующимися концу рабочего дня служащими, высоко над
источающей сладкий запах мелочной лавкой Маркуса, над прохладой мраморного
столика в кафе Вайцке, возвышаясь над двумя чашками мокко, над мамой и Яном
Бронски, оставив внизу наш дом, двор, все дворы, гвозди, прямые и кривые,
соседских детей с их супом из кирпича, я, который до сих пор кричал лишь по
необходимости, стал крикуном без причин и без принуждения. Если до подъема
на башню я лишь тогда рассылал свои пронзительные звуки в структуру стакана,
в нутро лампочки, в застоявшиеся пивные бутылки, когда у меня хотели