"Гюнтер Грасс. Жестяной барабан (книги 1, 2, 3)" - читать интересную книгу автора

и старый еще вполне прилично выглядел, и я наслаждался этими выходами в
пестроту Старого города, всегда смахивавшего на музей и непременно
трезвонившего каким-нибудь из своих колоколов.
По большей части наши выходы протекали в приятном единообразии.
Кой-какие покупки у Ляйзера, Штернфельда или Махвица, потом к Маркусу,
который взял за правило говорить матушке изысканные и лестные учтивости. Он
явно ухаживал за ней, но, сколько мне помнится, никогда не позволял себе
более пылкого изъявления своих восторгов, нежели, с горячностью схватив
золотую, как он выражался, ручку, беззвучно ее поцеловать, - никогда, если
не считать одного-единственного коленопреклонения, о котором сейчас и пойдет
речь. Матушка, унаследовавшая от бабки Коляйчек статную подбористую фигуру и
приятное легкомыслие, соединенное с добродушием, тем охотнее принимала
восторги Сигизмунда Маркуса, что время от времени он скорее одаривал, чем
снабжал ее практически бесплатно шелковыми нитками либо превосходными
чулками, купленными им по случаю на развале. Не говоря уж о подаваемом
каждые две недели через прилавок жестяном барабане. И в каждый свой приход
матушка ровно в половине пятого просила у Сигизмунда разрешения доверить
Оскара его заботам, потому что ей надо уладить еще несколько спешных дел.
Маркус с непонятной усмешкой склонял голову и в самых цветистых выражениях
обещал матушке беречь ее Оскарчика как зеницу ока, покуда она будет
улаживать свои столь важные дела. Едва заметная, хоть и не оскорбительная
ирония, придававшая его словам особую интонацию, порой заставляла матушку
краснеть и подозревать, что Маркус знает, какие это дела. Я, впрочем, тоже
знал, какого рода дела, столь усердно улаживаемые матушкой, она называет
важными. Недаром же мне поначалу какое-то время дозволялось сопровождать ее
в дешевый пансион на Тишлергассе, где она исчезала на подступах к лестнице и
не возвращалась примерно сорок пять минут, заставляя меня дожидаться возле
неизменно потягивающей ликер хозяйки за стаканом без слов поданного и
отвратительного на вкус лимонада, пока матушка, почти не изменившись,
возникала передо мной, прощалась с хозяйкой, которая не поднимала глаз от
своей рюмки, и брала меня за руку, не догадываясь, что даже температура руки
ее выдает. Потом, держась за горячие руки, мы шли в кафе Вайцке, что на
Вольвебергассе. Матушка заказывала себе чашечку кофе мокко, Оскару лимонное
мороженое и ждала, пока вдруг и как бы случайно Ян Бронски не пройдет мимо,
не подсядет к нам за стол и точно так же не велит поставить чашечку мокко на
успокоительно холодный мрамор столешницы. Они разговаривали при мне без
всякого стеснения, и речи их лишь подтверждали то, что я уже давно знал:
мама и дядя Ян встречались почти каждый четверг в снятой за деньги Яна
комнате на Тишлергассе, чтобы там сорок пять минут грешить друг с другом.
Может быть, именно Ян и высказал желание не водить меня больше на
Тишлергассе, а оттуда в кафе Вайцке. Он порой бывал очень стыдлив, стыдливее
даже матушки, не видевшей ничего особенного в том, что я становлюсь
невольным свидетелем истекающего часа любви, в законности которого она
всегда, и потом тоже, была глубоко убеждена. Вот так получилось, что я почти
каждый четверг по желанию Яна с половины пятого до без малого шесть торчал у
Сигизмунда Маркуса, мог разглядывать его ассортимент барабанов, мог
испробовать, мог - а где еще предоставлялись Оскару такие возможности? -
барабанить на нескольких барабанах зараз и глядеть при этом в печальное
собачье лицо Маркуса. Пусть даже я не знал, откуда приходят его мысли, зато
я догадывался, куда они идут, что идут они на Тишлергассе, скребутся там о