"Гюнтер Грасс. Жестяной барабан (книги 1, 2, 3)" - читать интересную книгу автора

бы разве что убрать глупого и ненужного тряпичного зверя. Он и без того
выглядит как чужеродный элемент в этой, в общем-то, удавшейся композиции,
чьей темой является тот проницательный, сметливый возраст, когда режутся
первые зубки. Впоследствии меня больше не укладывали на шкуру белого
медведя. Мне было, надо полагать, полтора года, когда меня в коляске с
высокими колесами поставили на фоне дачного забора, зубцы и поперечник
которого столь точно повторены снежным покровом, что я должен отнести этот
снимок к январю двадцать шестого. Грубая, пахнущая просмоленной доской
конструкция забора, если долго ее рассматривать, ассоциируется у меня с
пригородом Хохштрис, в чьих обширных казармах первоначально были
расквартированы гусары маккензеновского полка, а уже в мое время - полиция
Вольного города. Но поскольку моя память не сохранила ни одного имени,
связанного с этим пригородом, остается предположить, что снимок сделан во
время разового визита моих родителей к людям, которых я позже не видел либо
видел лишь мельком.
Ни матушка, ни Мацерат, поставившие коляску между собой, несмотря на
холодное время года, не надели зимних пальто. Напротив, на матушке - русская
блуза с длинными рукавами и вышитым орнаментом, которые придают зимнему
снимку вот какой вид: это в глубинах России снимают царскую фамилию,
Распутин держит аппарат, я царевич, а за забором притаились меньшевики и
большевики и, мастеря самодельные бомбы, принимают решение о гибели моего
самодержавного семейства. Корректное, среднеевропейское и, как станет ясно
лишь впоследствии, судьбоносное мещанство Мацерата смягчает остроту насилия
у притаившейся в снимке злодейской баллады. Люди посетили мирный Хохштрис,
ненадолго, даже не надевая зимних пальто, вышли из гостеприимной квартиры,
попросили хозяина сфотографировать их с веселым, как и положено, Оскаром
посредине, чтобы сразу после этого вернуться в тепло, к сластям и прочим
приятностям жизни за кофе с пирожными и взбитыми сливками.
Сыщется еще добрая дюжина моментальных снимков лежащего, сидящего,
ползущего, бегущего, годовалого, двухлетнего, двухсполовинойлетнего Оскара.
Все снимки более или менее удачные и представляют собой предварительную
стадию того портрета во весь рост, который заказали по поводу моего третьего
дня рождения.
Здесь, на этом снимке, я уже получил его, свой барабан. Здесь он висит
у меня на животе, с белыми и красными зубцами. Здесь я с чувством
собственного достоинства и с серьезной решимостью на лице скрещиваю над
жестью деревянные палочки. Здесь на мне полосатый пуловер. Здесь я щеголяю в
блестящих лаковых туфельках. Здесь и мои волосы, как щетка, желающая
что-нибудь почистить, ежиком стоят у меня на голове, а в моих голубых
глазах, в каждом из них, светится жажда власти, не желающая ни с кем ее
делить. Здесь мне удалось занять позицию, изменять которой у меня нет ни
малейшего повода. Здесь я сказал, здесь я решился, здесь принял решение
никоим образом не становиться политиком и уж подавно не торговать
колониальными товарами, а напротив, поставить точку и навсегда остаться
таким вот таким я и остался, задержался на этих размерах, в этой экипировке
на долгие годы. Большие люди и маленькие люди, Большой Бельт и Малый Бельт,
буквы большие и буквы маленькие, карлики и Карл Великий, Давид и Голиаф,
Мальчик-с-пальчик и гвардейцы-великаны; я же остался трехлеткой, гномом,
карапузом, вечным недомерком, чтобы меня не заставляли разбираться в малом и
в большом катехизисе, чтобы мне не стать большим, достигнув роста метр