"Гюнтер Грасс. Жестяной барабан (книги 1, 2, 3)" - читать интересную книгу автора

кофейным чашкам. Не переставая жевать, когда в конце бака еще разливали
водку, он представился: Чтоб вы знали: я новый хозяин, звать меня Дюкерхоф,
и я требую от всех порядка! По требованию хозяина плотогоны в той
последовательности, в какой сидели за столом, называли себя и опрокидывали
свои чашки, так что кадыки подпрыгивали. Коляйчек же сперва опрокинул, потом
сказал "Вранка", пристально глядя на Дюкерхофа. Тот кивнул, как кивал и
предыдущим, и повторил "Вранка", как повторял и имена других сплавщиков. И
все же Коляйчеку почудилось, будто Дюкерхоф выделил имя утонувшего плотогона
не то чтобы резко, скорее задумчиво. Искусно уклоняясь от песчаных отмелей
при помощи сменяющих друг друга лоцманов, "Радауна" одолевала
мутно-глинистую струю, знающую лишь одно направление. По левую и правую руку
за валами лежала одна и та же плоская либо чуть всхолмленная земля, с
которой уже собрали урожай. Живые изгороди, овраги, котловина, поросшая
дроком, равнина между хуторами, прямо созданная для кавалерийских атак, для
заходящей слева на ящике с песком уланской дивизии, для летящих через
изгородь гусар, для мечтаний молодых ротмистров, для битвы, которая уже
состоялась и повторится вновь и вновь, и для полотна: татары, припавшие к
луке, драгуны, выпрямясь, рыцари-меченосцы, падая на скаку, орденские
магистры в цветных плащах, на кирасе целы все застежки, кроме
одной-единственной, которую отсек герцог Мазовецкий, и кони, кони - ни в
одном цирке не сыщешь таких арабских скакунов, - нервные, под великолепными
темляками, все жилки натянуты, как по линеечке, ноздри раздуты, карминовые,
из них облачка, пронзаемые копьями, на копьях перевязь, пики опущены и делят
небо, вечернюю зарю, еще сабли, а там, на заднем плане - ибо у каждой
картины есть свой задний план, - прочно прильнув к горизонту, мирно курится
деревенька между задними ногами вороного, приземистые хатки, обросшие мохом,
крытые соломой, а в хатках танки, красивые, законсервированные, в ожидании
грядущих дней, когда им тоже дозволят возникнуть на этом полотне, на этой
равнине, за дамбами Вислы, подобно легконогим жеребятам среди тяжелой
кавалерии. У Влоцлавека Дюкерхоф ткнул Коляйчека пальцем: "А скажите-ка,
Вранка, вы, часом, сколько-то лет назад не работали в Швеце на лесопильне?
Она еще тогда сгорела, лесопильня-то?" Коляйчек упрямо, словно преодолевая
сопротивление, покачал головой, и ему удалось придать своим глазам усталое и
печальное выражение, так что Дюкерхоф, на которого упал этот взгляд,
воздержался от дальнейших расспросов. Когда под Модлином, там, где Буг
впадает в Вислу и "Радауна" поворачивает, Коляйчек, перегнувшись через
релинг, трижды сплюнул, как это принято у всех плотовщиков, рядом возник
Дюкерхоф с сигарой и попросил у него огня. Это словечко, как и "спички",
пронзило Коляйчека. "С чего это вы краснеете, когда я прошу огня? Девушка
вы, что ли?" Они успели оставить Модлин далеко позади, когда с лица у
Коляйчека наконец сошла краска, которая была вовсе не краска стыда, а
запоздалый отблеск подожженных им лесопилок. Между Модлином и Киевом,
короче - вверх по Бугу, через канал, соединяющий Буг с Припятью, покуда
"Радауна", следуя по Припяти, вышла в Днепр, не произошло ничего, что можно
бы счесть переговорами между Коляйчеком-Вранкой и Дюкерхофом. Само собой, на
буксире между плотогонами, между кочегарами и плотогонами, между штурманом,
кочегарами и капитаном, между капитаном и вечно меняющимися лоцманами
что-нибудь да происходило, как следует быть, а может, как и бывает между
мужчинами. Я мог бы вообразить нелады между кашубскими плотовщиками и
штурманом, уроженцем Штеттина, возможно даже зачатки бунта: общий сбор по