"Даниил Гранин. Запретная глава (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

военных, моряков и пехотинцев, больных и здоровых. Надо было превратить
эти водовороты в напористый гладкий поток, чтобы пропустить вдвое,
впятеро, в пятнадцать раз больше: из города - людей, а в город - муки,
консервов, крупы, мяса... Проложили через озеро трубопровод, чтобы
снабжать город и фронт горючим. Наладили доставку угля электростанциям
города. Мобилизовали коммунистов на восточный берег Ладоги, чтобы навести
порядок на складах, потому что с хранением продуктов творилось черт знает
что. Он переправлялся по этой дороге туда - назад. Когда лед сошел, ходил
на катере. Однажды угодил под прицельный огонь с вражеского берега так,
что еле выбрался. По катеру сажали из крупнокалиберных пулеметов... Он
рассказывал об этом не без фронтовой небрежности. Хлопотная была работа,
на ногах, без кабинетов, бумаг. Боевая, и с точным результатом: каждый
день столько-то тысяч спасенных людей - и тех, кого вывозили на Большую
землю, и тех, кому доставляли хлеб. Звездные месяцы его жизни
располагались среди штабелей легких, иссушенных голодом трупов, аккуратно,
по расписанию наступающих бомбежек, воя сирен, артиллерийских обстрелов,
сна в душном, затхлом бомбоубежище Смольного. Странная вещь: для
большинства блокадников, которых я наслушался, трагическая эта, наиболее
ужасающая пора в то же время озарена счастливым состоянием духа. Никогда
они не дышали такой вольностью, была подлинность отношений, люди кругом
открылись. Это, казалось бы, невозможное сочетание горя и счастья
подметили и Ольга Берггольц в своих блокадных стихах, и Дмитрий Сергеевич
Лихачев в своих записках: "Только умирающий от голода живет настоящей
жизнью, может совершить величайшую подлость и величайшее
самопожертвование".
В Ленинграде Косыгин был сам себе хозяин, был избавлен от каждодневного
гнета, хоть отчасти, но свободен. Поэтому ему вспоминалось иначе, с
признательностью. Мотался по заводам, отбирал станки, прессы, приборы,
специалистов - для вывоза. Скорей, скорей готовить в районах детей,
родителей, кто еще мог передвигаться, для отправки их. Поездами - с
Финляндского вокзала, а дальше пересадить на автобусы и туда, на тот
берег, а там тоже наладить прием, кормление, медицинскую помощь и отправку
этих сотен тысяч дистрофиков, доходяг, обессиленных, беспомощных людей, с
их малым скарбом, одеждой, фотографиями, остатками прежней жизни в глубь
страны. Отладить систему взаимодействия военных с милицией, с медиками, с
железнодорожниками...
Вдруг он спохватился, прервал рассказ: нет, нет, все делалось
совместно, разумеется, совместно с Военным советом или же с горкомом
партии. Произносил отчетливо, словно бы не только для меня.
...Тем более совместно, что кругом были друзья-товарищи: и А.А.Кузнецов
(с ним в некотором роде родственники), и Яков Капустин, и В.С.Соловьев, и
В.С.Ефремов, и Б.С.Страупе... Полузабытые фамилии из той питерской
гвардии, которую я еще застал, вернувшись с войны. Слой, что отстоялся
после Кировского дела. Когда убили Кирова, тоже произошли массовые
репрессии в Ленинграде, почти все они погибли, ленинградские руководители,
специалисты, хозяйственники тех лет.
Во времена "ленинградского дела" опять стали косить подчистую. Не унять
было. Заметное, яркое, тех, кто с честью прошел военное лихолетье,
выдвинулся, - всех под корень. Я тогда работал в кабельной сети Ленэнерго.
Приедешь в управление - того нет, этого. Где? Молчат. Исчезали директора