"Даниил Гранин. Запретная глава (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

Исподлобья по-новому я озирал громоздкую мебель кабинета,
угрюмо-добротную, лишенную украшений и примет, торжество канцелярского
стиля... Массивная дверь в глубине, позади письменного стола, откуда,
бесшумно ступая в мягких сапожках, появлялся вождь народов.
Спустя четверть века дух его благополучно сохранился и мог привольно
чувствовать себя среди привычной обстановки. Есть ли они, духи прошлого,
обитают ли они в местах своего жития, - не знаю, какая-то чертовщина все
же действует, для меня ведь что-то витало, для нынешнего хозяина тем более
многое должно было оставаться. Он-то наглядно представлял, как решались
здесь судьбы того же Вознесенского, и Попкова, и Кузнецова, и всех
остальных тысяч, уничтоженных по "ленинградскому делу", как обговаривали
здесь выселение калмыков, чеченцев, балкар с родных мест, проведение
разных кампаний то по борьбе с преклонением, то с космополитизмом, то со
всякими шостаковичами, зощенками, ахматовыми.
Господи, какие молитвы и какие проклятия неслись к стенам этого
респектабельного кабинета из всех тюрем, лагерей, эшелонов. Кровавые
призраки прошлого, они блуждали здесь и поныне неприкаянные, куда же им
деваться? Звенели телефоны, шелестели бумаги, заседали министры, замы,
референты, секретари приноровисто двигались сквозь бесплотные видения.
Минувшее действовало незаметно, как радиация.
Сталинист, не сталинист - такое упрощенное определение не годилось. Он
вспылил необязательно из-за Сталина, тут ведь тоже вникнуть надо: вам
излагают факты, преподносят случай разительный, вот и толкуйте его, как
хотите. Но не вслух! И не требуйте выводов! Факты святы, толкование
свободно... Это не то чтоб осторожность, это условие выживания. Не
трактуй, и не трактован будешь. Усвоено, стало привычкой, вошло в кровь.
Любые сомнения в правоте вождя опасны. Чем выше поднимаешься, тем
осмотрительней надо держаться, тем продуманней вести себя. Взвешивай
каждый жест, взгляд. Оплошка приводила к падению, а то и к гибели. Недаром
большая часть членов Политбюро погибла.
Выучка обходилась дорого. Личность по мере подъема состругивалась,
исчезала. Когда-то Федор Раскольников довольно точно описал, как Сталин
растаптывал души своих приближенных, как заставлял своих соратников с
мукой и отвращением шагать по лужам крови вчерашних товарищей и друзей.
Страху хватало. На всех. Ни с того ни с сего высовывались чудовищные
морды подозрений: а не агент ли ты чей-нибудь?.. Страх сковывал самых
честных, порядочных.
"Вот и вся хитрость - запугивали. Все боялись", - подхватывают молодые,
и в голосе их звучит пренебрежение.
Попробуй объяснить, что, кроме страха, была вера, были обожествление,
надежда, радость свершений, - сколько всякого завязалось тугим узлом.
Моему поколению и то не разобраться, следующие и вовсе не собираются
вникать. "Уважать? - спрашивают молодые. - За что? Предъявите!" Упрощают
самонадеянно, обидно, несправедливо, но, наверное, так всегда обходятся с
прошлым. Оно или славное, или негодное.
Прибыв в Ленинград, он все усилия сосредоточил на Дороге жизни -
единственной жилке, по которой еле пульсировала кровь, питая умирающий
город. Изо дня в день налаживал ритм движения, ликвидировал заторы,
беспорядок на обоих берегах Ладоги. Пришлось устранить излишества
приказов, пустословия, улаживать столкновения гражданских властей и