"Даниил Гранин. Запретная глава (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

высмеял нас. Это было легче, чем возразить. Мы настаивали, и воистину -
"толцыте и отверзится", - вскоре он призадумался, закряхтел и разродился
туманно-осторожным: "Попробуем узнать".
По своей провинциальной простоте мы полагали, что Б-ву для этого стоит
снять трубку и по ихней кремлевской вертушке позвонить своему бывшему
шефу: так, мол, и так. Все же почти фронтовые кореши, да и по должности
своей Б-ов тоже не жук на палочке. На это Б-ов зажмурился от невозможности
слушать такую дичь.
Как там далее блуждал наш проект в лабиринтах власти, неизвестно. Время
от времени Б-ов сообщал нам: "выясняется", "рассматривают", "надо кое-что
уточнить", "дело движется"... Потом оно перестало двигаться. А потом
двинулось вспять. Почему, отчего - нам не сообщалось, фамилии Косыгина в
телефонных разговорах не упоминалось. Текст применялся иносказательный. Мы
решили, что вступаем в особую зону правительственных контактов, шут его
знает, может, у них положена такая таинственность и постоянная опаска -
"это не телефонный разговор".
Уж не рады были, что втянули Б-ва в эту историю. Сказал бы: да - да,
нет - нет, что там мудрить. Но, оказывается, чего-то там зацепилось, и
назад ходу не было.
Однажды Б-ов позвонил мне в Ленинград и попросил назавтра быть в
Москве. Достать билет в тот же день было непросто, но я понимал, что с
такими мелочами Б-ов считаться не может, тем более лицо, которое он
представлял.
В Москву я прибыл. К вечеру Б-ов заехал за мною, и мы отправились в
Кремль. По дороге он пояснил, что согласились принять меня одного, тут
ничего не поделаешь.
Бесшумные коридоры, охрана, лесенки, переходы, все блестит, начищено.
Приемная... Минута в минуту, нас уже ждали, сразу провели в кабинет.
Косыгин существовал для меня издавна. На портретах, которые мы носили
во время демонстрации, на портретах, которые вывешивали шеренгами по
улицам: все в одинаково черных костюмах, одинаковых галстуках, разница
была в золотых звездочках Героев - были с одной, были с двумя. Годами,
десятилетиями они пребывали, не старея. На экранах телевизоров, неизменно
благожелательные и строгие, они тоже шеренгой появлялись в президиуме,
вместе начинали аплодировать, вместе кончали. Что мы знали о них, об их
характерах, взглядах, пристрастиях? Да ничего. Ни про их ясен, ни про
друзей, ни про детей. Не было слышно, чтобы кто-то из них когда-нибудь
покупал что-то в магазине, ехал в троллейбусе, беседовал с прохожими,
ходил в кино, на концерт, сам по себе, просто так. Индивидуальность
скрывалась тщательно. Впрочем, Косыгин чем-то отличался. Пожалуй, его
отличала хмурость. Он ее не скрывал, и это привлекало. Хмурость его шла
как бы наперекор общему славословию, болтовне, обещаниям скорых успехов.
Из мельчайших черточек, смутных ощущений мы, ни о чем не ведающие винтики,
накапливали симпатию к этому озабоченному работяге, который силится и так
и этак вытащить воз на дорогу.
...Под коротким седым ежиком лицо узловатое, давно усталое,
безулыбчивое. Никаких предисловий, деловитость человека, привыкшего быстро
решать, а не просто беседовать. Но мне надо было именно беседовать,
заняться воспоминаниями, мне надо было сбить его деловитость. Поэтому
вместо вопросов я принялся осматривать кабинет. Нарочито глазел, как бы