"Даниил Гранин. Запретная глава (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

тут тоже, как я понял, сказались трения между Микояном и Ждановым, не
случайно Жданов жаловался Сталину на Микояна. От всего этого возникали
дополнительные трудности в снабжении города, Косыгину приходилось
маневрировать, учитывать сложные взаимоотношения вождей. Из Ленинграда не
так-то хорошо просматривались коридоры власти. Скупые его замечания
высвечивали малый промежуток - лишь на шаг, чтоб не запнуться. Вообразить
эти самые коридоры власти мне было трудно, у меня появлялась другая
картина, привычная мне, - подстанция, распредустройства высокого
напряжения, нависшие провода, тарелки изоляторов, медные шины. Воздух
насыщен электричеством, повсюду потрескивает, гудит...
Как-то мне пришлось работать под напряжением у самых шин вопреки всем
правилам безопасности. Поднимаешь руку медленно, глаз не спуская с
басовито жужжащей рядышком тусклой меди. Каждое движение соизмеряешь,
мышцы сводит, всюду ощущаешь электрическое поле, готовое вот-вот пробить
тебя насквозь смертельным ударом. Примерно с тем же замедленным,
бесконечно растянутым страхом ползли мы однажды через минное поле.


Косыгин вел свой рассказ, умело огибая запретные места, искусно
сворачивая, не давая мне рассмотреть, прочувствовать, спросить... По обеим
сторонам тянулись запертые, опечатанные двери. А почему? От кого заперты?
От себя самого? От нас? Ему бы воспользоваться случаем. Когда еще придется
повторить эту дорогу! Времени впереди немного. Восьмой десяток идет,
возраст критический, когда ничего нельзя откладывать. Голова его хранила
огромные материалы о блокаде, о войне, о послевоенных делах. Расскажи,
чего же ждать? Второго раза не бывает. Народ доверил тебе в решающие годы
руководить промышленностью, правительством, ключевыми событиями, и, будь
добр, отчитайся. Напиши или расскажи. Тем более что творили вы эту нашу
историю, судьбу нашу - безгласно, решали при закрытых дверях, никому не
открывались в сомнениях или ошибках. Когда-то существовало в обществе
историческое сознание. И большие, и малые деятели понимали свою
ответственность перед детьми, внуками, свою включенность в историю. Куда
исчезло это чувство? Люди стали так немо, словно виновато, уходить из
жизни. Но почему? Ведь сделано много хорошего. Если что не так, то тем
более надо поделиться... Ты же остался последний из всех твоих
друзей-сподвижников, никто из ленинградских секретарей обкома тех лет не
уцелел, никого из членов Военного совета тоже нет в живых...


Чем дальше я слушал его, тем меньше понимал, чего он так стережется.
Ему-то чего опасаться? Глаза наши сошлись.
- Нельзя того, нельзя этого, а что можно? - вырвалось у меня.
Он понял, о чем я, и понял, что я понял, что перешло из глаз в глаза.
Ничего не ответил, хмыкнул то ли над моей бестолковостью, то ли над тем,
что я не в состоянии был увидеть.
Молчаливый телефон стоял между нами на пустом столике. Присутствие его
мешало. Он стоял, как соглядатай, слухач.
Господи, хоть бы что-нибудь сменил в этом кабинете! Мне стало жаль
этого старого, но еще сильного, умного человека, который вроде бы так
много мог, имел огромную власть и был так зажат.