"Даниил Гранин. Прекрасная Ута (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

Были запрещены сочинения лучших историков Европы - Тьера, Макиавелли,
Гиббона. Даже у латинских и греческих классиков вычеркивали все, где
упоминалась республика...
Путаясь, но самую малость, я нашел купальни. Направо - женская, налево
- мужская, так и осталось. Я сразу узнал огороженный квадрат купальни, с
трех сторон навесы, а с четвертой надводный забор, выходящий в озеро. На
солнечной стороне мы разделись и сели на пружинистые теплые доски настила,
спустив ноги в воду. Пятки мои ощущали скользкую мохнатость свай, крепкая
соленость воды впивалась в кожу. Прошлое просыпалось толчками. Я узнал эти
доски. И дранку навеса - тот же памятный с детства особый темно-серый
блеск, какой бывает у старого серебра. Где-то тут мы взбирались на
узенькую крышу навеса, пробегали и с ходу ныряли в соседнюю женскую
купальню под вскрики девчонок. Под водой выплывали в озеро...
- ...Немецкий народ был разделен на шпионов и обвиняемых. То же
происходило у них и в литературе. Положение в литературе, оно весьма
показательно. Вся литература разделялась на надзирателей и надзираемых.
Сыщики, доносчики. Сикофанты. Честный журналист, писатель нигде не мог
выступить против сикофантов. Даже защититься от их клеветы не мог...
Я закрыл глаза, и мне вспомнилось, как отец учил меня плавать в этой
купальне. Как мы сидели с ним здесь последний раз, когда мне было уже
семнадцать лет. Белое сухонькое тело отца, коричневая, загорелая шея, до
кистей коричневые руки, точно в перчатках. При его лесничьей работе
курортная эта купальня была для него роскошью, да и Старая Русса после
лесных бараков, смолокурен, делянок с бело-желтыми штабелями баланса,
какого-то пропса, лесосплавных барж с плотами, гонками, - этот город был
для него праздником, и он нахваливал мне эту купальню, плотную зеленую
воду, на которой можно было лежать, красоту и знаменитость здешних мест. Я
слушал его вполуха, так же как сейчас учителя. Мне было скучно - чего тут
хорошего? Восторги отца казались мне наивными.
И вот сейчас отца моего давно уже нет в живых, а я сижу здесь и так же
щурюсь на этот хвойный блеск воды, теперь уже зная цену неторопливости и
этих пристальных минут. Мне показалось, что отец чувствовал или знал, что
когда-нибудь это случится со мной, я приеду сюда. Как будто он забросил то
наше прощальное купание в мое будущее и теперь я нашел... Кто знает,
может, и он думал тогда о своем отце, о том, как он не понимал его, о
своей жестокой отчужденности. Мне представилась цепь, уходящая в прошлое и
в будущее, дети, которые возвращаются к отцам слишком поздно, так
происходит всегда, и бесполезно предупреждать детей, и торопить их, и
требовать, я тоже был в этой цепи и сыном, и отцом, и прадедом, может, и
меня коснется это позднее постижение моего правнука, так же как и я сейчас
коснулся своего деда, которого я никогда не видал.
- ...А реакция подкупала, развращала, кастрировала лучшие таланты
Германии. И они, представляешь, чтобы не оставаться узниками, становились
тюремщиками, побрякивали своими ключами. Кого объявляли лучшими патриотами
- тех, кто заботился лишь о себе, о своей семье, тех, кто переставал быть
гражданином...
Я подумал о Вернере фон Т. и его отце, о нарушенной связи поколений. И
еще полнее ощутил счастье этих минут. Пусть поздно, но близость своего
отца... Мое понимание его. Что-то сокровенное передавалось, доходило ко
мне от этих теплых старых досок... Мне стало жаль Вернера. Дело, за