"Даниил Гранин. Прекрасная Ута (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

еще во время войны, но понадобились годы, чтобы я сам подумал об этом, и
затем годы, наверное, еще нужны, чтобы она стала моим убеждением.
Есть люди, для которых она вовсе не так уж очевидна. Люди и местности.
Мне вспоминались всякие местечки в Польше и в Чехословакии и город моего
детства Старая Русса. Такой же старинный, маленький городок, с такими же
тихими улочками, прохожими, знающими друг друга. С той лишь разницей, что
почти ничего не осталось в нем от довоенного города. Все было сожжено и
разрушено, кажется, лишь четыре дома уцелело. Я приехал туда через
двадцать лет после войны, мы ходили со старым моим знакомцем - учителем
истории, и он показывал мне то, чего уже не было. Место, где стоял
гостиный двор, пропахший сыромятной кожей, рыбой, мелкими яблоками
"чулановкой". Порубленный немцами курортный парк, разрушенные церкви. Из
моего детства сохранилась лишь купальня на соленом озере. Темно-зеленая
вода и скрипучие старые доски. Вновь отстроенный город казался чужим. Мы
шли по улице Володарского, учитель рассказывал, как здесь вдоль улицы
немцы повесили семьдесят человек.
- А ты защищаешь немцев, - сказал он. - Нигде фашизм не принимал такие
чудовищные формы, как в Германии. Думаешь, это случайно? Вспомни прусскую
военщину восемнадцатого века.
Я не мог вспомнить прусскую военщину XVIII века, и тогда он мне
цитировал кого-то: "Отсутствие нравственных идеалов делает их готовыми
орудиями для исполнения любых приказаний. Они никогда не размышляют,
насколько справедливы эти приказания". Так писали о пруссаках в 1756 году.
- Откуда ты все это поднабрал? - спрашивал я.
- Из немецких книг. Это же писали сами немцы про свою немецкую реакцию.
- Подожди, при чем здесь немецкий характер и немецкий народ. Если
писать историю нашей, русской реакции, тоже можно подобрать будь здоров.
- Ничего подобного, поверь, что нигде, например, не было такого
произвола и невежества цензуры, как в Германии. Я специально занимался...
Мы вошли в щербатый, разоренный курортный парк. Сохранился большой
фонтан. Он шумел под стеклянным колпаком. Стояли незнакомые светлые
корпуса санатория. По аллеям гуляли больные, на головах у них были
сложенные из газет шапочки. Плеск воды покрывал голоса, пахло железом,
солью, сероводородом, поначалу неприятно, а потом что-то очнулось во мне,
и по этому запаху, как по следу, я стал искать свое детство.
- Подожди, - сказал я учителю, - не показывай мне дороги, я сам найду.
- Хорошо... Так вот, еще в начале девятнадцатого века прусская цензура,
представляешь, превратила Моора в шиллеровских "Разбойниках" в дядю...


Я знал, что надо миновать площадку и музыкальную раковину, где раньше
играл духовой оркестр и на скамьях сидели горожане. В бостоновых костюмах
с широкими галстуками и значками Осоавиахима и МОПРа. Еще были значки ОДН
- общества "Долой неграмотность", ОДР - общества "Друг радио" и
старомодные значки - смычки города с деревней.
Ни раковины, ни оркестра, ни площадки - ничего не осталось. Пересохлые
колеи ободранной земли цеплялись за ноги. Я свернул направо, где-то там
должны были быть купальни на тех зеленых озерах.
- ...Если в романе цензор встречал выражение: "У нее была белая пышная
грудь", то он заменял: "Спереди она была хорошо сложена". Представляешь?