"Даниил Гранин. Неизвестный человек (Повесть)" - читать интересную книгу автора

большерукий, он сутулился, стараясь не выделяться, стать незаметнее. Стыдно
сказать, он просматривал газеты, которые нарезал для уборной, чтобы там чего
не попалось... Среди больших и малых страхов, что поднимались у Ильина
словно пузыри со дна памяти, появился один рисунок красно-синим карандашом,
что-то из дальней дали. Ложка серебряная с монограммой, которую он
старательно срисовывал. Отец увидел, перепугался, разорвал рисунок, ложку
куда-то убрал. То, что это была монограмма, Ильин сообразил только сейчас.
Среди алюминиевых перекрученных ложек, почернелых облупленных железных вилок
ложка эта выделялась приятной тяжестью, блеском; ему казалось, что он до сих
пор помнит ее телесную прохладную гладкость. В ней было ощущение другой
жизни, не похожей на их прокуренное скандальное общежитие и ту комнату с
раскладушками, где они жили впятером. Ложка лежала в фанерном ящике стола
вместе с точильным бруском, пробками, кухонным ножом, продуктовыми
карточками, струнами гитары... Стол был накрыт зеленой клеенкой... Он
попробовал расширить пространство, круг, высвеченный памятью, - не
удавалось. Какие там на черенке буквы сплелись, не вспомнить. Может, ему
когда-нибудь приснится эта вязь, сцепление инициалов...
Где эта ложка?.. У него даже мысли не было ослушаться отца, спросить,
потребовать объяснений. Он не отца боялся, он боялся отцовских страхов.
Нельзя и нельзя. Вполне вероятно, что подсознательно он был доволен
стараниями отца создать чистую анкету. Это было выражением отца - обеспечить
"чистую анкету". Выпивши, отец однажды разнежился, заерошил ему волосы и
вдруг сказал: "У тебя они, как у матери". Больше ничего, Сергей сразу понял,
что это о той, первой, родной матери. Это были необычные для отца и тон, и
голос, вырвавшиеся откуда-то из сердца. Страх начисто сожрал любовь, все
сожрал в отце. Впервые он подумал об отце как о несчастном человеке. Разве
что челочка да еще берет - вот и все, что отец позволял себе, все отличие,
что осталось от его молодости. Ильин вспомнил, что к бабке и деду на
кладбище ездили в родительскую субботу, а к матери - никогда, где ее могила,
он не знал. И спросить уже некого. Где они, люди его детства, отцовские
кореши, тетки, свояки? Моряк с аккордеоном, дядя Коля, его жена Нюся,
певунья. Где те волосы Сережкины? Он усмехнулся, погладил свою залысину.
Зато анкета чистая, образцовая анкета передового гражданина, надежного,
примерного, достойного доверия, ибо не привлекался, не участвовал, плохих
родственников не имел, ни в чем не замешан. Весь как на ладони, никаких
заусениц, чист как стеклышко, прозрачен, так прозрачен, что его самого и не
видно. Может, его и не было. Не был, не состоял, не существовал. Челочка
осталась в памяти от отца. И берет остался. Большой серый берет, набок
сдвинутый. Тогда редко кто носил береты. А отец носил. Выглядело смешно,
особенно под конец жизни. Седеющая челочка над красным носом и этот
старомодный берет с претензией. Возможно, что был способ отстоять себя хотя
бы так. На подоконнике лежала красная книга "Вопросы ленинизма" и висела
вырезанная откуда- то картина "Сталин и Ворошилов в Кремле". И все же лихо
сдвинутый берет. Получается, что отец имел некоторое преимущество. Живи, как
все, делай, как все, Сергей Игнатьевич Ильин, у тебя ни берета, ни челочки.
Вместо челочки пролысина, учрежденческая лысина. Широкая блестящая
поверхность между двумя пышными пучками волос на висках. Никого не задев, не
зацепив, доехал он до этого кабинета. Его уверяли, что это результат его
способностей, какие ни есть, но способности, но он-то знал, что это
результат непроявления способностей, чем выше он поднимался, тем меньше