"Даниил Гранин. Картина" - читать интересную книгу автора

Призналась, что отчасти сама виновата, что внушила Костику, что Лосев -
идеал руководителя, человек чести и долга, настоящий патриот города... Она
повторяла эти определения, нисколько не стесняясь, не иронизируя, как если
бы речь шла о каком-то герое; когда Лосев попробовал возразить, она
повысила голос, привела в пример катер, который водники подарили школе, на
самом деле это Лосев их заставил, это всем известно. Она вдруг
загорячилась и стала выкладывать другие случаи: про какую-то уборщицу и
про козу, случаи, начисто позабытые Лосевым, так же как история с
катером... Оборвав себя, Тучкова вернулась к Костику, торопясь разъяснить,
как после школы он потел работать аккумуляторщиком, как в мастерских
считался передовиком и ему предложили выступить с почином, дали ему речь
готовую и обращение в газету подписать. Костик захотел чего-то свое
вставить, нашелся кретин, который не позволил, Костик вспылил, отказался
от почина, причем со скандалом, тоже дуролом, короче говоря, ему не
простили, он уволился. Не заупрямился бы, и ходил бы нынче в знатных
новаторах. А так все наперекос пошло-поехало, еле выправляться стал.
Максималист он крайний. Либо - либо, никаких слабостей не признает. Она
заглянула Лосеву в лицо, потрясла растопыренными пальцами - ну что с ним
делать, что делать? Беда Костика в том, что он не желает понимать, как все
непросто. Лично она ни на минуту не сомневалась, что Лосев делает что в
его силах и сделает, несмотря ни на какие препятствия. Неколебимая вера
была в ее словах, она словно бы самого Лосева убеждала. Что там произошло
между Костиком и Лосевым в кабинете, она не представляла, но что бы ни
было, она была на стороне Лосева, он не мог поступить плохо, она готова
была оправдывать его, отвергая любые сомнения.
- От такой веры, Таня, тоже трудно, - сказал Лосев, впервые назвав ее
по имени.
- Почему?
Лосев удрученно поскреб затылок.
- Наваливаете на меня столько, что не снести мне.
- Простите, я не хотела, тогда я не знаю...
Плечом он почувствовал, как она обвяла.
Между редкими фонарями провисала темнота, там располагались рамы
освещенных окон, с занавесками, цветами, накрытыми столами.
Лосев взял ее под руку, покосился по сторонам. Еще несколько дней назад
он мог бы не стесняясь идти с Тучковой вот так хоть по главной улице, и
никто ничего бы не подумал. Мало ли кого он брал под руку. Он сам никогда
этого не замечал. В этом, наверное, все и дело. Журавлев, его зам, тот и
ухом бы не повел, обнимался бы, если ему надо, все привыкли, что у него
вечные романы, или, как он называет, "гули-гуленьки". Никто не удивился
бы, застав Журавлева в кабинете с какой-нибудь девицей. От Морщихина все
ждали анекдотов, Тимофеева имела право пустить матом, Горшков мог время от
времени являться под хмельком. Но попробовал бы тот же Журавлев
выматюгаться или хватануть стопку в рабочее время - все бы возмутились.
Что касается Лосева, то он мог сесть пить чай с уборщицами или плясать на
чьей-то свадьбе, мог процитировать какое-нибудь изречение, мог хватить
кулаком по столу, заорать, выбежать из своего кабинета, хлопнув дверью, -
такое ему прощали, знали, что он хоть и вспыльчивый, но отходчивый, после
срыва он первый шел мириться, умел загладить шуткой или другим по его
усмотрению способом. Но ухаживания, прогулки в темноте - ему не