"Даниил Гранин. Картина" - читать интересную книгу автора

разрешались.
- Господи, как бы я хотела помочь вам! - воскликнула Таня, по-своему
истолковав его вздох. - Если бы я что-нибудь могла, я бы все сделала!
Глаза ее блистали в темноте отчаяньем и восторгом. Потом он вспоминал
этот момент, как ему захотелось ее поцеловать и как в этот же момент у
него появилась неприятная настороженность - что она имела в виду своими
словами? Зачем она так, а вдруг ей что-то нужно. Как ни постыдна была эта
мысль, он не мог заглушить ее; тот, другой Лосев, печально ждал, когда
Тучкова обратится с какой-нибудь просьбой и станет ясно, ради чего она
старалась.
Лимонная долька луны осветила небо. Множество крупных звезд повсюду
поблескивали, мерцали, шевелились, точно мокрая листва.
Голос Тучковой звенел, переливался, она словно бежала, увлекая за собой
Лосева, спешила, пока они вдвоем, пока длится случайное их свидание. Она
рассказывала про директрису, про своих учеников, какие у нее с нового года
пойдут интересные уроки, как ребята воспринимают астаховскую картину, тут
заслуга и директрисы, с которой можно спорить, и ссориться, и добиваться
своего, потому что в основе своей она прекрасный человек; оказывается, у
директрисы муж слепнет, и она с ним ездит на рыбалку, читает ему книги,
пишет за него отчеты, а завгороно, у которого ее муж работает, делает вид,
что ничего этого знать не знает, освобождает его от лишней писанины.
Люди в ее рассказах хорошели, становились лучше, чем Лосев их знал.
Чистякова, которую Лосев не то чтобы побаивался, но избегал, гибкая,
бесшумно возникающая в самые неподходящие моменты, с ее
вкрадчиво-коварными расспросами, у Тани превращалась в веселую модницу,
которая любила кроить всем лыковским дамам кофточки. А та стриженая
врачиха Надежда Николаевна, что лечила Поливанова, просто святая женщина,
живет в коммунальной квартире и уже шесть лет убирает за всех жильцов
коридоры, переднюю, кухню, уборную... Разговор каким-то образом коснулся
Рогинского, и Таня с горячностью стала описывать, какой он знающий,
работящий, честный, и тут же виновато призналась, что не может перебороть
себя - скучно с ним.
Лосев чуть было не сказал: а зачем вам перебарывать себя? Однако не
стал вмешиваться, обычная непререкаемость, с какой он советовал, учил и
которая нравилась людям и без которой было нельзя, сейчас не годилась.
Каждое его слово Таня принимала как истину. Любое замечание она могла
принять, исполнить, от ее готовности, от доверчивости приходилось
держаться настороже.
- Вот соорудил, - сказал он и провел пальцами по толстым прутьям
чугунной ограды парка. Во тьме на кромешном фоне плотной листвы эта
огромная решетка умудрилась чернеть. - Денег ухлопали... Зачем? Мое
произведение. Дурак дураком, а вы говорите.
Тучкова засмеялась, и от ее смеха стало хорошо, и Лосев, как в холодную
воду бултыхнув, принялся рассказывать про все еще томящую его встречу с
Любовью Вадимовной на берегу. Признался в том, что попросил Каменева о
прибавке для нее, отлично знал, что тот откажет, потому что обратился, уже
выпросив все для роддома, исчерпав все лимиты каменевской уступчивости,
откладывал, откладывал и выложил про Любовь Вадимовну чисто для успокоения
своей совести, чтобы отговориться можно было. За ее счет, так сказать,
делал приобретения... Бессовестная политика. Он не давал себе