"Даниил Гранин. Картина" - читать интересную книгу автора

на блестящие осколки, сдвигали углы. "Эффект утреннего освещения", -
вспомнилась фраза Тучковой. Следовательно, приходила она утречком на берег
сверяться. И Астахов тоже высмотрел этот час. Пришлось, значит, ему
понаблюдать. Ночевал он тут, или как это у художников делается?
И отец тут бывал. Оказывается, они были знакомы, о чем-то тут говорили.
И Поливанов... Что-то между ними тремя произошло? Было неприятно, что отец
вмешан. Ему вспомнились листки, которые Поливанов вынул и запрятал.
Вода бежала, струилась, он чувствовал кожей ее ток, она была такой же,
как тогда: казалось, ничто не отделяет его от тех детских лет, казалось,
он может чувствовать и воспринимать все так же, как тот мальчик, Серега
Лосев. Он вспомнил, как дочь его Ната в пять лет плакала, что не хочет
расти. Вспомнил недетскую горечь и страх в ее голосе. Если б можно было
оставаться в детстве... Как хорошо ему было в мальчишестве. Как быстро мог
он все решить, всем все сказать, как легко тогда между собой знакомились,
как просто было обращаться к любому с вопросами...
Он ополоснул пальцы, сунул в рот, свистнул. Вместо свиста вырвался
хрипловатый шип. Подогнув язык, попробовал было иначе, пробовал и так и
этак, свиста не получалось. Разучился? А был уверен, что этому нельзя
разучиться, как грамоте, как плаванью. Глупо вроде, а сердце екнуло.
Наверху в ветвях засмеялись. От упрямства сунул еще раз пальцы, и вдруг
сам собой полился чистый, сильный свист, каким он умел оглушать, всех
пересвистывать. Может, и нет той силы, но все же свистелось. Он поддал
воду ногой, брызги полетели далеко, закатанные штанины намокли, он не
обращал внимания, шел по глубине, ликуя от этой недозволенности. Брызнул
на ребят, запустил галькой по натянутой гладкой воде.
Серебряная уклейка блеснула в воздухе, поднялась на крючке. Наверху
завозились. Лосев вышел из воды, сел на лавочку, вытянул к солнцу мокрые
ноги, всего себя подставил под тепло.
Туман дотаивал, вода ожила, заблестела, не вся сразу, а полосами. Туман
отлетел как сон - и заводь открылась в невинном покое, ясная до малейшей
малости. Пыльца, соринки плыли на тугой струе. На сером валуне под ивой
обозначилась каждая трещинка. Старый валун искрился, хитро посверкивал.
Длинноносый кулик вскочил на него и серьезно посмотрел на Лосева. В кустах
ольшаника среди полной неподвижности один листок почему-то трепетал,
бился. Куда ни глядел Лосев, глаз его обнаруживал утаенную мелкую жизнь,
которая происходила внутри крупной жизни. От этого каждый предмет
становился еще красивей.
Река текла и текла, прозрачно коричневая у берега, темнеющая вглубь,
текла из знакомых ему болот, с Береста, с Дрябьи, с Утополья. Лосев
мысленно видел сейчас реку и далеко вниз, до самого озера, у Васькиного
Носа, длинного мыса, где отдыхали перелетные утки и где впадала,
разбегаясь протоками, рукавами, Плясва. Туда когда-то утекла вода его
детства, там она покоилась в густых тростниках и осоках.
Ему увиделась долгая дорога реки с крутыми оленьими обрывами, затонами
лесобиржи, пойменными лугами, где устраивали гулянья в День авиации. За
Патриаршей рощей Плясва сужалась, пенилась желтой подсыхающей пеной и
потом шла, отдыхая, тихим плесом. Принимала притоки, лесную Золозку и
бестолковую, ни с того ни с сего исчезающую речку Тулебля. Если не считать
короткого истока, где Плясва журчала детским ручейком, то всю свою дорогу
она трудилась. Тащила лодки, сплавляла лес, плоты, поила деревни, растила