"Даниил Гранин. Картина" - читать интересную книгу автора

разрешил себе. Заигрывать со мною тоже не стал. Но испугался. Стоял, и
незаметно было, дышит или нет. Я тоже, наверное, был хорош, потому что
чувствовал, как лицо - щеки, лоб - все стало холодным. Мог потребовать,
чтобы Гошу перевели в область или на курсы услали, чтоб как-то выручить
мужика. И чтобы художнику перестал он препятствовать. Мне ничего не стоило
опустить на него топор. Поднять и опустить. Хруст представил, почувствовал
хруст костяной, легкий, через топорище...
Мне было все нипочем. От топорища, от тяжести этой вдруг смелость меня
обуяла, ровно и не было никаких страхов. От водки, сколько ни выпьешь,
такого не бывает. Полное высвобождение. Я ровно, как заучил заранее,
приказал прощения у жены просить тотчас, при мне. Он не удержался,
спросил: мне-то какое дело? Я ему объяснять не стал, скомандовал голосом,
невозможным, несбыточным, о котором всегда мечтал, - кожу на голове
покалывало так, что чувствовал каждый волос. Поливанов исполнил, как я
сказал. И силы мои ушли, схлынули. Вспотел, ни о чем другом и не попросил.
Воткнул топор и ушел. Испытал полное очищение. Будто возродился, камень
скинул. От страха своего хоть на момент избавился, мерзкого, вонючего, до
сих пор помню, как я весь сопрел, когда Поливанов наседал на меня, и запах
пота, не мой запах, а чья-то чужая пакостная вонь. Откуда страх такой во
мне? Я его, естественно, преодолеть хотел. И возликовал, когда случай
открылся мне через топор. Потому что после того страха презирал я себя. От
утешений художника был только срам на душе. Ведь не боялся же я на
груздевских бандитов ходить в двадцать пятом, когда вскочил я к ним на
телегу и двоих взял, привез в штаб. С тем же Юркой Поливановым об заклад
на бревне в ледоход наперегонки плыли. Не боялся, значит. Почему же страху
во мне столько скопилось? Какого он происхождения? Постоянно живу с ним,
словно с болезнью. Туда не пойди, того не скажи. Стены в клубе
расписать... Вроде красиво, а боюсь. Мало ли чего... Плакатами завесить и
литографиями куда спокойней.
Гоша не только в себя стрелял, в меня тоже. Когда гроб мы опускали на
полотенцах, Поливанов с Шурпиновым и с Митей, братом Гошиным, увидел я
внизу Гошу моего, хромоногого, скособоченного, и вдруг пронзило меня, что
все четверо мы убивали, ведь это я тогда про Гошу позабыл, хотя ради него
шел к Поливанову. И про художника, то есть про себя, во искупление своего
греха, тоже ни звука. Забыл?
...с орденом своим, с браунингом в кармане стоял передо мной бледный,
не шевелясь. Почему же тогда я увильнул?
Эх да мех - и смех, и грех, про себя забыл, про Гошу забыл, только про
Валентину помнил. А она с кладбища шла, слезы Юре своему вытирала и на
поминках вся иззаботилась, охраняя здоровье его".


Дальше было не то стерто, не то записано с такой бледностью, что ни
одной фразы разобрать до конца было нельзя.



10

Улицы были влажны, пустынны, полны той утренней нетронутой свежести,