"Даниил Гранин. Картина" - читать интересную книгу автора

мастерской его первое, что увидел, - портрет Лизы! Открыто висел. Какой
портрет! Не боялся он, значит. Не отрекся. Достойно уважения. Верно? За
то, что не прятал любовь свою. По-мужски. Нет, благородство, оно действует
независимо на всех. Я вам так скажу: если благородство не действует,
значит, у человека нет ничего внутри. Значит, сгнило все, значит, подонок.
Вот правду взять. Какое действие правда оказывает? Пашков, например, отец
Петьки Пашкова, он стрелял в меня! Кому это надо знать сейчас? Если правду
вам изложить всю, как есть, про твоего отца, про тебя тоже, про этого,
ишь, сидит, раскачивается. Полезна она или вред от нее? Почему люди правду
человеку в глаза не говорят? Так и проживет он, не узнав, что они думают.
Вот я - так и не знаю, какой мой образ среди людей сложился. Никто мне
никогда не сказал. Боялись? Конторщики твои думают, например, что я
склочник, такое они имеют впечатление. Верно? Может, я у них злодей? А я и
не узнаю...
Говорил он задумчиво, но было в словах его и некоторое предупреждение,
впрочем пренебрежительное.
Солнце припекало. Поливанов снял шляпу, помахал ею.
- Все отвлекаюсь. Много хочется сказать, сколько прожито... Молчал,
молчал, а теперь не успеть. Про что ты вела? Ах да, на ревность ты гнула.
Нет, душа моя, не ревность, а жалость. Слабый он человек, Астахов, вырвать
не мог ее из сердца. Вот и отравил себя.
- Так почему он вырвать должен был? - воскликнула Тучкова.
- А я почему должен был? А? Так надо было, душа моя. Как уехала - все!
Иначе бы запутался, а надо было выполнять долг свой. Недаром поется -
отряхнуть его прах с наших ног. Нельзя старого было оставлять в душе.
Отряхнуть! Мне труднее было. У него таких романов много, да я и не
сравниваюсь. А вот выгнал он меня как полный враг. Вытолкал меня. Сунул
каталог, обозвал и пожалуйте вон. Меня, конечно, не вытолкаешь. Но я
простил. Я бы мог его... Обозленный он уже был. Я до личного не опускался,
я не позволял себе. Я его по идейным мотивам застопорил.
- Вы оба были влюблены в нее, в этом все дело! - произнесла Тучкова
настойчиво и громко, слишком громко.
- Жила б она, допустим, в Москве, я бы ревновал. Может, вся моя жизнь
по-другому бы пошла. А так она была для меня уже чуждый человек. Женился
я. Конечно, Елизавета уехала девчонкой, она ни при чем. В войну, говорят,
вела себя правильно...
- Вот видите, - мстительно обрадовалась Тучкова. - Может, Астахов
чувствовал. Художники чувствуют лучше нас с вами. Нет, нет, Юрий
Емельянович, вы не должны сегодня так рассуждать, ведь это ужасно!
- ...Наглядная диалектика истории, - не слушая ее, размышлял Поливанов.
- Все меняется! Тогда что же, если все меняется, а, Сергей? Вчера
считалось плохо, сегодня - хорошо? - Он обеспокоенно смотрел на Лосева. -
Вчера - борьба, сегодня считают, что это было разрушение, разорение?
Пересматривают. Историю! Но ведь жизнь-то не переиграешь. А историю эту
кто делал? Я! Значит, и меня по другой расценке пустят. Жизнь мою, а?
Таня поднялась. Загорелое лицо ее стало бледнеть.
- А его жизнь? - вдруг закричала она. Какая-то ветка мешала ей, она
рванула ее так, что в кустах затрещало, ломаясь. - Может, это из-за вас
подвергся он, все беды у него из-за вас пошли?
Поливанов сидел неподвижно. Солнце высветило седой пух на его голове,