"Даниил Гранин. Картина" - читать интересную книгу автора

Сидя в высоком резном кресле, посверкивая глазами из-под косматых седых
бровей, он напоминал Ивана Грозного.
Про стройку он не спрашивал, про намерения Лосева тоже не спрашивал, но
каждая фраза звучала уличающе, с каким-то намеком.
Иногда в голосе его пробивался смешок, как бы предвкушение.
Появился Рогинский. Сверху спустились две старухи, одна накрашенная,
коротко стриженная, с папиросой, другая с мягко-добрым лицом, мягкими
руками, вся тряпично-ватная, Лосев смутно помнил ее - тетя Варя, сестра
Поливанова. Следом за ними пришел молодой длинноволосый,
нагловато-заносчивый паренек. На нем был пиджак с металлическими
пуговицами, под рубашкой вывязан шелковый шарф. При виде Лосева он
насупился, попятился, но Поливанов подозвал его и представил как своего
молодого друга, Константина, юношу одаренного, склонного к истории,
рабочего по положению, музыканта по призванию... Все это говорил он в пику
тому, что мог подумать Лосев, и Константин, или как его тут звали -
Костик, успокоился, зажевал резинку с тем же нагловато-заносчивым
выражением.
Из задней комнаты Костик принес папку с проектом дома Кислых, который,
оказывается, был недостроен, предполагались еще боковые флигели. Проект
напоминал сгоревший павильон Ивана Жмурина. К реке вели каменные спуски,
на отмели опять же была купальня, по откосу стояли скамейки... Имелось еще
несколько листов соседних участков набережной и площади.
Перед Лосевым появлялся недостроенный, несбывшийся город старинной
прелести. Он был и похож, и непохож на Лыков, выученный с детства. Ладный,
чистый и словно бы забытый. Такого города никогда не было, но что-то
подобное было, давнее, как вкус чая с топленым молоком, одно из самых
ранних его детских воспоминаний...
В проектах и планах будущих пятилеток Лосев четко представлял себе
многоэтажные, с лоджиями, здания центра, плоские крыши коттеджей (это он
отстоял их!) - целый район к Ольгиной роще, центральный бульвар и в конце
площадь, главная площадь, мощенная белыми плитками, с краю у нее
огороженный петровский дуб на фоне гостиницы. Все это было вычерчено,
промерено, сосчитано в рублях, метрах, разрисовано архитекторами, внесено
в списки и сметы и виделось Лосевым реально, так что кроме того города, в
котором он жил и работал, для него существовал уже другой Лыков. Теперь же
выплывал из прошлого наивно-мечтательный городок, затейливый,
непрактичный, как старые бронзовые часы или эта садовая беседка. Но что-то
в нем было. Какая-то отдельность, красота. Уютность. Неважно, что он
остался в эскизах, в этих перспективах с блеклыми нежно-голубыми, розовыми
отмывками. На длинной молочно-коленкоровой кальке, которую разворачивали
перед ним, были подробно выписаны кареты, лошади, шли дамы с маленькими
кружевными зонтиками, кудрявились аккуратные деревья.
В своих выступлениях и докладах Лосев привык говорить про
неблагоустройство дореволюционного Лыкова, невылазную грязь, лачуги,
бараки, где ютились рабочие кожевенного завода, про кабаки, пожары,
эпидемии, про отсутствие водопровода. Все это было правильно, но сейчас
впервые Лосев увидел, что имелось и другое, что в том, прошедшем, веке
жили люди, которые тоже мечтали про другой Лыков. Городская управа
хлопотала о строительстве каменного моста, в конце концов через земство и
Столыпина добились ассигнований и мост построили, тот самый, по которому