"Даниил Гранин. Картина" - читать интересную книгу автора

- Тогда тебе нужны другие мотивировки.
Светло-желтые кудряшки ее лежали неподвижно и твердо, точно
отлакированная деревянная резьба.
Она слушала его рассуждения о пейзаже без улыбки и без удивления, но
слова ее означали, что нажимать на это не следовало, тем более у Уварова.
А без него не обойтись. Она это ясно дала понять, не называя его. Больше
они об этом не говорили. Про деньги на телефонизацию он не напоминал, но
Наталия сама тут же распорядилась восстановить прежние ассигнования. В
знак благодарности он приколол к перегородке рядом с Тихоновым цветную
фотографию астаховской картины, одну из тех, что сделал директор
леспромхоза.
Он заставил себя быть довольным и беспечным. Да-да, нет-нет, его
удрученный вид мог только осложнить дело. Он давно заметил, что чем меньше
показываешь свою заинтересованность в каком-либо вопросе, тем легче он
решается.
Пашков встретился в коридоре. Еще издали узналась его высокая плоская
фигура без шеи, с напомаженными волосами. Поздоровались настороженно, от
пожатия холодной костистой руки у Лосева привычно напряглось внутри.
Пашков это почувствовал, по бледному плоскому лицу его косо скатилась
усмешечка. Давняя эта усмешечка с детских лет действовала на Лосева, как
будто Пашков знал о нем что-то нехорошее. В другой раз Лосев бы подколол
его, но тут стерпел, взял под руку, настроил себя на сердечность. Почему
нет, отцы дружили, да еще как, а сыновья зачем-то враждуют. Лосев стал
рассказывать о том, что вычитал в отцовских записях.
Зашли в кабинетик Пашкова, хозяин достал из шкафчика бутылку
французского коньяка, прием совершался по высшему классу. Небрежно плеснул
в пузатые коньячные рюмочки. Звонили телефоны, их стояло штук пять, не
считая селектора. Пашков, в одной руке рюмка, другой жонглировал трубками,
бросал кому-то односложно-холодно, кивая Лосеву, продолжай, мол, не
обращай внимания. Не понять было по его белому плоскому лицу, впервые он
слышал про самоубийство Георгия Васильевича Пашкова, знал ли что раньше.
Иногда взглядывал на Лосева быстро, в упор, словно наставляя объектив.
- Папаша твой, значит, мемуары писал? Писатель!. Ну как, хорош
коньячок? - И похохотал, поигрывая в пальцах рюмкой.
Когда Петька Пашков, нагулявшись по свету, вернулся домой, пришел в
горсовет к Лосеву проситься на какую-нибудь, на любую работу, Лосев прежде
всего увидел эти когтистые лапы, которыми тот хватал их, пацанов, за
волосы и тыкал лицом в свои босые ноги. Заставлял их привязывать друг
друга к дереву и расстреливать, учил писать всякие пакости на стенах. И
вот Петька Пашков стоял перед ним, заискивал и в страхе ожидал решения.
Лосев устроил его в орготдел. Работал Пашков плохо, на него жаловались, он
угрожал, похвалялся дружбой с Лосевым. Долгое время Лосев терпел. Боялся
сделать ему замечание. Никого не боялся, а Пашкова боялся. Встречаясь,
Пашков стискивал руку своей когтистой лапой так, что Лосев кривился от
боли, и тогда Пашков торжествующе похохатывал, норовил схватить Лосева за
руки при людях, чтобы все видели, как Лосев корчится. Лосев купил
теннисный мяч, силомер и весь отпуск, как мальчишка, ожесточенно жал мяч,
упражнял пальцы, работал с ракеткой, вертел железную палку. Когда после
отпуска встретились, Лосев спокойно протянул руку, принял пожатие не
уступив, сказал: "Что-то чахнуть ты стал, Петр Георгиевич", и через